Средневековые университеты

Павел Уваров в «Родине слонов»

С Днём знаний!
Сейчас почти все студенты неизбежно задумываются о будущем трудоустройстве и карьере. А как этот вопрос решался в прошлом? Кем мог стать выпускник средневекового университета? 

Помимо горстки профессиональных магистров и нескольких десятков университетских корпораций, существовала обширная, но аморфная университетская среда, куда входили публичные писцы, прокуроры, адвокаты и нотариусы, разнообразные служащие суда (стряпчие, секретари, писцы), а также личные секретари, служившие при влиятельных особах, в муниципальных или королевских учреждениях. Помимо кадров для самих себя, университеты воспитывали и интеллектуальную элиту своего времени.

Но студенты – они и есть студенты, поэтому неизбежны студенческие драки, учебные дискуссии о проститутках, национальные группировки и многое другое. Об этом редко пишут в книгах, и Михаил Родин в эфире дружественной «Родины слонов» обсудил все стороны университетской и студенческой жизни в средневековой Европе с доктором исторических наук, заведующим отделом Западноевропейского Средневековья и раннего Нового времени Института всеобщей истории РАН Павлом Юрьевичем Уваровым.

Михил Родин: Сегодня 1 сентября, День знаний, и будет тематический эфир. Говорить будем о студенческой жизни, о жизни преподавателей, но в те времена, когда образованность была редкостью. Мы будем говорить про Средневековье. Я сейчас буду играть в такого настоящего студента. Павел Юрьевич, я правда готовился…
Я действительно много прочитал, но у меня все равно осталась куча вопросов. В особенности они касаются студенческой жизни того времени, мне кажется, что это самое интересное. И, на мой взгляд, первый вопрос связан непосредственно с этой студенческой жизнью. Потому что мы знаем, что университет – это такая важная составляющая, часть европейской цивилизации, они очень сильно повлияли, и вроде бы как этим нужно гордиться. Но многие города в средние века как огня боялись возникновения университетов у них и, в общем, возмущались, пытались это всё запретить. Почему?

Павел Уваров: Во-первых, это шумное соседство. Какой возьмем век? XII? XIII? XIV? XV век? Это молодые люди, чужестранцы, приехавшие… Во всяком случае не из этого города, меньшинство было местными. Многие из сельской местности. Либо дворяне, либо крестьяне, либо из городов каких-то других. Крестьяне, кстати, тоже были. То есть они были чужаками, вели себя достаточно шумно. Представьте себе, на современность положить такое: несколько сотен, допустим, молодых людей, уверенных в собственной безнаказанности.

М. Р.: Причем вооруженных по тем временам и вполне еще умеющих применять это оружие.

П. У.: Да, очень часто вооруженных. Хотя уставы запрещали категорически носить оружие, но чем больше запрещают… Естественно, раз много запрещений – значит, было что запрещать. И они были неприкосновенны, то есть они считались людьми церкви. В XII уже установилась вот эта неприкосновенность клирика, неподсудность светскому суду, и очень многие этим пользовались. И за что простого обывателя просто повесили бы сразу, здесь в крайнем случае могут отправить на хлеб и воду в монастырь на какое-то время. Вот собственно и всё. Иногда, конечно, вешали, но это сразу же был огромный скандал, университет заявлял о своих привилегиях. И это порождало проблемы. Плюс к этому целый ряд привилегий. Например, привилегия найма жилья. Они были, конечно, квартирантами, но нельзя было повышать квартплату выше определенной суммы. Было такое регулирование и прочее.

То есть вреда было много. Но и польза была тоже, конечно, немалая. Польза более-менее понятна – все-таки и потребители, и престиж. И университет в случае чего грозился покинуть этот город и уехать в какой-нибудь другой, и тогда власти шли на уступки. А с другой стороны, вот великое восстание Уота Тайлера в конце XIV века в Англии. Повстанцы подходят к градам Оксфорду и Кембриджу, горожане открывают им ворота, и первое, что они начинают делать – это они уничтожают университетские архивы, тех, кто не успел спрятаться, они там убивают. То есть вот эта ненависть все-таки у них была.

М. Р.: То есть горожане сами вырезали свой собственный университет, который был у них в городе?

П. У.: Они настолько, видно, от них натерпелись. Это было восстание, восстание против привилегий, вообще. Собственно в университетском городе университет практически был сеньором города. Об этом мало кто пишет, но это так. То есть конфликтов было достаточно много. Но и, с другой стороны, конечно, тысячью нитей университет был связан с городской средой, был немыслим вне городской среды, и горожане, конечно же, тоже гордились своим университетом, это был и элемент престижа, и экономически очень важный фактор. Между прочим, и религиозный. Мне приходилось работать с завещаниями горожан. «Хорошо бы, когда я умру, – пишет какая-нибудь вдова состоятельного булочника в Париже, – чтобы мессы читал не кто-нибудь, а какой-нибудь студент или еще лучше – бакалавр». Он ближе к богу, и это очень важно. И очень важно, что, когда университет грозился покинуть город, то аргументы, чтобы его оставить, были: представляете, как будет плохо, не будут возноситься молитвы в нашем городе такими учеными людьми. То есть это тоже вот такой момент.

М. Р.: То есть это были сложные взаимоотношения: с одной стороны, их терпеть было невыносимо, потому что они буянят…

П. У.: Знаете, как и современных студентов тоже.

М. Р.: Но, с другой стороны, их уважали. Кстати, Вы сейчас сказали для меня совершенно удивительный факт. Потому что мы-то привыкли к тому, что высшие учебные заведения и университеты конкретно в Средневековье, подчиняются городской коммуне или сюзерену города, или провинции, а бывает и наоборот, то есть университет руководит городом.

П. У.: Ну, не сам университет, конечно. Городом руководит сеньор, король, допустим, или епископ. Но он просто дает эти привилегии университету, и университет эти привилегии использует. Например, в Париже гарантом светских привилегий университета был король и его прево города Парижа. И вот этот прево города Парижа, глава администрации, он гарантировал защиту университетской собственности. И вот горожане начинают оформлять на имя студента, например, несколько барж, груженных вином…

М. Р.: Даже так?

П. У.: Для нужд студента. Город собирает налоги. И человек, который получил право откупа на этих налогах, заплатил деньги, он пишет жалобу: «Ну как же так, идет торговля вином, а мы ничего сделать не можем…» Это университетские привилегии. Или право судиться только судом университета. И где-то в далекой, допустим, Шампани или Пикардии какой-нибудь человек оформляет, быстренько дарит свое поле, по поводу которого у него идет тяжба с соседями, студенту, говоря, что он его четвероюродный брат или просто из любви к знаниям он подарил это поле студенту, и теперь, чтобы судиться, нужно ехать в Париж, специальным университетским судом судиться. Это тоже для простых жителей было, мягко говоря, неудобно, такие привилегии. То есть университет давал привилегии, эти привилегии иногда использовались неправомерно, что вызывало неодобрение другой части общества, этих привилегий не имевшей.

М. Р.: То есть, получается, студенты могли еще и наживаться, продавая свои какие-то студенческие привилегии?

П. У.: Ну, здесь, может быть, не столько студенты, сколько люди, которые использовали их привилегии. Но, наверное, студентам тоже что-то перепадало, тоже они там получали от этого.

М. Р.: А можете рассказать о каких-то самых ярких историях вот такого противостояния городов и университетов, которые там находились? Потому что я знаю, что в Оксфорде была какая-то совсем уж затянувшаяся история.

П. У.: Нет, ну, в каждом городе свои «скелеты в шкафу» и свои драки – и в Париже, и в Тулузе, и в Оксфорде, и в Кембридже. Помимо вот этого «великого мятежа» там просто у них были свои конфликты. Более того, существовало такое ритуализированное насилие. В определенные дни вообще лучше было не выходить на улицу, потому что студенты гуляют. Кстати говоря, в Париже в апреле меня обсыпали известкой ни за что…

М. Р.: Сейчас, в XXI веке уже?

П. У.: Да, сейчас. Даже не на левом берегу, а на правом. Ну, потому что вот в этот день… Там выскакивали, все кидались яйцами. Это уже даже не, собственно говоря, старшеклассники по-нашему. Это праздник такой, когда всё возможно. Предупреждают, что вот возможны эксцессы и т. д. И ничего сделать нельзя, потому что традиция. Я привожу обычно такой пример. В общем, человек совсем не агрессивный Пьер Безухов приехал и отметился в Петербурге, если вы помните, тем, что привязал квартального к спине медведя. Вместе, правда, с военными, с друзьями.

М. Р.: С этого, по-моему, даже начинается «Война и мир», когда обсуждают в салоне Анны Шерер этот поступок.

П. У.: Да, да, как же вот он, почему? Да потому что он учился в Германии. Потому что немецкие бурши воевали с филистерами, филистимлянами, как они называли обывателей, и вот кодекс поведения бурша предписывал обязательно такой бурный нрав, поступок. Некоторым он был по душе, как Михаилу Васильевичу Ломоносову: он, вероятно, с большим удовольствием занимался подобными проделками, очень ему это пришлось. Некоторые – ну, просто так положено. А если студент не будет этим заниматься, то те же самые бюргеры, филистеры будут немножко разочарованы – как-то ведут они себя не совсем по-буршески.

М. Р.: Вот это один из таких эпизодов, когда на День святой Схоластики в Оксфорде в таверне какие-то студенты повздорили с хозяином заведения, что-то им там не понравилось, что он им продал, они устроили драку, и эта драка длилась два дня, по всему городу гоняли друг друга студенты и горожане.

П. У.: Да, да. Собственно основание Парижского университета начинается с этого. Слуга богатого студента, льежского каноника пришел в таверну, вина попросил, ему налили это вино для хозяина, он попробовал, говорит, что это какая-то бурда. Ему сказали: «И так сойдет. Не великие вы господа». Он пошел пожаловался своему хозяину, тот обиделся, взял своих земляков, они пошли разгромили таверну. Потом горожане разгромили этот дом, где они жили, там были убитые. Потом все школяры встали. Потом уже вмешался король, и вот после этого была создана некоторая корпорация, которая принимала присягу у городских властей. Вот всё начинается с таких конфликтов, они, если хотите, запрограммированы.

М. Р.: То есть, получается, для того чтобы возникла эта корпорация, им пришлось встрять в эту сложную ситуацию, попасть, в которой им нужно было объединиться, и так они создали…

П. У.: Видеть в этом единственную причину, наверное, все-таки не стоит, но это такой важный цветочек в букете университетской истории. Вспомним Хому Брута, как он себя в Киеве вел. Это вроде не университет, это духовная академия, но, тем не менее, все-таки принципы остаются. Не главные, но повторяющиеся с завидной регулярностью.

М. Р.: Давайте разбираться, кто были все-таки эти люди. Начнем мы вот с чего: кто мог стать студентом в средневековой Европе?

П. У.: Любой человек мог стать студентом в средневековой Европе.

М. Р.: Мы привыкли к тому, что это жёстко сословное общество.

П. У.: Это не жёстко сословное общество. Средневековое общество не было жёстко сословным. Жёстко сословным будет общество Нового времени, которое спроецирует на Средневековье свои собственные проблемы, и оно нам представится таким. Были миряне и клирики. Хотя между ними тоже был такой промежуточный слой, но всё-таки тут более-менее понятно: одни – клирики, другие – миряне. А так любой человек, крестьянин… Плохо было, если он раб, если у него личная зависимость, тут некоторые проблемы могли возникнуть, но и они решались. А в принципе, любой человек, прошедший этот опыт, получив ученую степень, он становился ученым, обретал новое социальное качество. Я очень часто привожу такой пример: кем был Фома Аквинский по рождению? Кем был Жан Жерсон? И кем был Эразм Роттердамский? Никто не знает.

М. Р.: Эразм вроде был бюргером, у него родители были горожане.

П. У.: Отец Фомы Аквинского работал графом, отец Жана Жерсона был крестьянином, причём очень низкого социального происхождения. А Эразм был вообще незаконнорожденным, его отцом был священник. И интересно, что мы этого не знаем. Хотя врагов у них у всех было очень много. С ними полемизировали, и политических врагов, и, я бы сказал, интеллектуальных противников было немало. Они их ругали, переходили на личности, обвиняли кого-то в трусости, кого-то – в лицемерии, кого-то – в невежестве. Но никто и никогда не говорил: «Ага, ты незаконнорожденный». Или «ты то-то и тот-то». Это было не принято. Вот он получил образование – всё, это уже неважно, он уже обретает вот эту новую социальную жизнь, он уже новый человек.

М. Р.: А как вообще сыну крестьянина могла прийти мысль пойти учиться и как он технически попадал в университет? Тем более что там надо было платить, я подозреваю.

П. У.: Во-первых, конечно, далеко не все дети крестьянина шли в университет. Но Жан Жерсон, допустим, пошел. Он получил начатки образования у своего приходского священника в деревне, у него это шло хорошо, у него были выдающиеся способности. Дальше где-то ещё были у него благодетели, где-то немножко поучился, овладел основами латыни, потому что иначе все-таки нельзя, и дальше он попадает в университет. Но это уже XIV век, тут налаженная система коллегиумов. Для земляков того или иного благодетеля устраиваются такие вот общежития и, как мы бы сейчас сказали, стипендии, тогда они назывались бурсами, где он получали это вспомоществование. В частности он был уроженцем Шампани, и для уроженцев Шампани была Наваррская коллегия, несмотря на название. Потому что Жанна Наваррская была наследницей последнего графа Шампанского, и вот для жителей своего графства она создала эту очень привилегированную коллегию, там учились принцы крови. Но там учились и талантливые бедные молодые люди из Шампани. И вот Жерсон туда попал, там давали прекрасное образование. Он действительно был выдающихся способностей и оскорбительно рано стал доктором богословия – в 29 лет. Это невозможно! Раньше него только один человек защитился, это был будущий кардинал Ришелье, в XVII веке, но там были исключительные обстоятельства.

М. Р.: Получается, существовали такие частные фонды, скажем так по-современному, которые спонсировали обучение из низкого класса людей?

П. У.: Это один из… Такой путь был, эти коллегиумы, и какая-то часть шла через них, получая, говоря современным языком, гранты. Какой был резон давать эти гранты? Это интересный вопрос. Некоторые думают, и небезосновательно, что люди таким образом готовили группу поддержки, то есть тех людей, которые будут им преданы и в дальнейшем на них можно опереться. Скажем, в Италии, в случае борьбы кланов, каких-нибудь Орсини, они там боролись с кем-нибудь ещё, поскольку это кланы, то вот эти люди будут преданы нашему клану, потому что они наши земляки и получили от нас образование. Это может быть тоже верно, но в большинстве случаев человек не задумывался о таких вещах. Просто его так учили: нужно помочь, тебе помогли когда-то – и ты помоги. Но существовал еще очень важный прагматический момент – это вера в чистилище. Поскольку есть чистилище, а в чистилище пребывать, как вы, наверное, догадываетесь, не очень приятно, это мучительно…

М. Р.: Но, насколько я понимаю, по католицизму все туда попадают.

П. У.: Не все. Нет, некоторые люди попадают сразу в рай. А некоторые попадают в ад, уже которые совершили такие тягчайшие, неискупаемые преступления. А остальные, да, действительно, большинство – они в чистилище. И вот живые могут повлиять на судьбу мёртвых. Родственники могут молиться, монахи, которым ты сделал вклад. Но кто знает этих родственников, что у них на уме, может, род пресечётся, монастырь может разбежаться. А вот если ты дашь бедным студентам какой-то капитал, с которого будут идти проценты на их содержание, то ты гарантируешь вечный помин души. Причем очень эффективный, это не какие-нибудь там полуграмотные люди, которые и молиться-то толком не умеют, а это профессионалы (извините за такую терминологию). Это очень важный момент. И почти во всех уставах коллегий или… Или, может быть, коллегия есть, а еще дополнительные места кто-то создает, обязательно нужно… Ты можешь пользоваться библиотекой, ты можешь там жить, соблюдая определенные правила, иногда питание, но при этом ты должен молиться утром и вечером, столько-то молитв за своего благодетеля. Это очень важно.

М. Р.: То есть отрабатывать свое обучение?

П. У.: Да. Это очень важно. Потом вера в чистилище прекратится, произойдет реформация, а этот обычай останется. Вот эти формы культуры уже меняют свое содержание и сами становятся содержанием. В американских университетах мало кто верит в чистилище, но, тем не менее, если вы сядете где-нибудь в Принстоне на скамейку, там обязательно будет написано, что эта скамейка пожалована выпускником такого-то года или неутешной вдовой выпускника такого-то года, чтобы подчеркнуть эту университетскую солидарность. Это традиция, которая осталась, которую пытаются у нас сейчас тоже привить и использовать, но, может быть, не так эффективно, как хотелось бы.

М. Р.: Ну у нас проблем нет, потому что у нас, по-моему, был какой-то год, когда 105% выпускников школ поступили в университет. Это было совершенно смешно. Ладно, идем дальше…

П. У.: Но это я только один пример, только один путь. А вообще в большинстве случаев помогали родные, родственники. Это как бы львиная доля, что-то они из дома получали. Ну и что-то уже сами, как кто выкрутится. Кто устраивается слугой к своему более богатому сотоварищу или к доктору, фамулусы они назывались.

М. Р.: То есть, получается, у студента мог быть слуга – другой студент?

П. У.: Да, которого ленивый богатый студент мог посылать конспектировать лекции. В некоторых уставах это запрещалось. Даже запрещалось конспектировать, потому что тогда не будут ходить, а будут посылать своих слуг записывать. Это в XIV веке был такой странный запрет. Да, типа денщика, и при этом он сам тоже учился. Это было достаточно распространено. Кстати, сейчас тоже бывает такое. И многие уже в период гуманизма, Ренессанса, так планировали сделать образование доступным для бедных, а вот пусть они помогают, то есть пусть они служат богатым, помогают одеваться, раздеваться и за это тоже получат доступ к образованию.

М. Р.: Как они вообще жили? Наверняка же не было никаких кампусов, общежитий.

П. У.: Снимали. Ну, общежития были – коллегиумы. И была, конечно, идея властей вообще всех загнать в эти самые коллегиумы, потому что тогда их легче контролировать. Но это почти нигде не реализовалось полностью, поэтому снимали жилье у горожан. Кстати говоря, та же самая проблема, что и сейчас. Я не знаю, как сейчас, но еще сравнительно недавно большая проблема была, что человек поступил в университет, приходит в общежитие, а там занято, потому что там живут люди, которые уже закончили образование, но уезжать оттуда не хотят.

М. Р.: А бывает даже, что люди, вообще не связанные с этим университетом, откуда-нибудь со стройки.

П. У.: Это тоже бывает. И вот в уставах, в документах, которые университетского происхождения, средневековые или уже раннего Нового времени, там полно таких примеров. С этим боролись, что никто не может больше определенного срока оставаться в этом самом общежитии коллегиума, чтобы выгнать вообще всех посторонних оттуда. Но чем больше приказов бороться с этим, тем больше шансов, что все-таки это явление победить до конца не удавалось.

М. Р.: Как было устроено образование? Насколько это было вообще тяжело – учиться в университете? Потому что когда читаешь литературу, возникает ощущение, что жизнь была очень медленная. У того же Гете в «Правде из жизни», где он описывает в том числе и студенческие свои годы, там все время описано: «У меня сегодня был хлопотный день, я сходил к кому-то в гости попил чаю». И возникает ощущение, что и учились они так же: одна лекция в день, прочитали какие-то два абзаца, обсудили и разошлись. Так это или нет?

П. У.: Действительно два абзаца могли читать и действительно их обсуждать. Но это, собственно говоря, и сейчас бы хорошо ввести. Они читали текст, они его всячески препарировали, они его воспринимали, заучивали, задавали вопросы, строили диспуты по этому, выстраивали. То есть они действительно сидели с этими книгами, определенный набор книг, которые они читали. Собственно говоря, что такое лекция? Это чтение. Но чтение – естественно, не про себя человек… Да и не умели люди про себя читать, кстати, как известно, в средние века.

М. Р.: Мне неизвестно. Поподробнее про это, пожалуйста.

П. У.: Были уникальные люди, которые читали молча. Это были уникумы, вундеркинды. И то шевеля губами. А люди читали вслух. Они очень поздно, только где-нибудь в XV–XVI веке, перешли к практике чтения про себя, и то немногие. Но это так, это безотносительно к университетам.

М. Р.: Да, это отступление, просто интересно.

П. У.: Как раз в университете-то, может быть, раньше и перешли. Читали с кафедры. Приходил преподаватель с книгой, допустим, «Дигесты Юстиниана», и читал определенный отрывок. Дальше приводились… «Как поняли? На какие логические элементы можно разбить? Какие можно ещё задать вопросы? Что думал тот или иной автор по поводу того или иного слова? А что делать, если авторы противоречат друг другу, авторитетные?» Вот собственно и было такое обучение. Огромная роль памяти! То есть нам трудно представить себе тот объем текста, который он запоминал. Конспекты были, и, кстати, немного, но они сохранились. Но, в общем, память огромная.

Огромный отсев, естественно. Он собственно и сейчас в западных университетах большой. Это в советское время 105% поступило, так хорошо бы, чтобы хотя бы 104% закончили. И сейчас, а уж тем более тогда, это совершенно не было самоцелью. То есть, если хотя бы до стадии бакалавра дойдет 10% всех поступивших, это уже очень хорошо. Но никто их не считал. Понятно, это не было задачей – всем дать какое-то высшее образование.

М. Р.: А вот мне интересно, выгоняли вне зависимости от того, платишь ты за образование или не платишь? Вот тогда была такая проблема?

П. У.: Относительно платы. Знание – божий дар, поэтому его нельзя продавать. Это как бы максима. И вот тут начинались всякие сложности. В большинстве университетов преподавание свободных искусств и теологии было бесплатным.

М. Р.: Даже так. В следующей части программы мы поподробнее поговорим о плате за образование.

М. Р.: Мы остановились на том, что, как выясняется, считалось в Средневековье, что знание – это божий дар и продавать его нельзя. Но, тем не менее, люди платили за образование. Как так?

П. У.: Продавать его нельзя, но каким-то образом жить преподавателям нужно. Во-первых, знание было разным. Было знание вот это божественное, чистая наука. И были науки лукративные, те, от которых можно было разбогатеть самому, вот за них приходилось платить. Это право прежде всего и это медицина. Это было образование, за которое нужно было платить, иногда достаточно большие деньги. С каноническим правом сложнее, с церковным правом – иногда платили, иногда не платили.

Каким образом жили преподаватели? Установилась такая практика с конца XII века, что они получали церковные бенефиции, церковный приход. Где-нибудь, может быть, за 500 лье от места преподавания. Он там мог никогда не появиться. Каждый год университет составлял такой список наиболее одаренных, способных кандидатов. Этот список уходил в Рим или в Авиньон, где в это время папа находился, и большую часть все-таки удовлетворяли. Освободившиеся церковные приходы, церковная должность – или должность каноника, или должность приходского священника – передавалась вот этим людям. Они получали доход, какую-то часть отдавали викарию, то есть наемному арендатору что ли, который за них вел церковные службы в этом приходе, и, как правило, там никогда не появлялись, за редким исключением. Тот же самый Жерсон, о котором я говорил, всех поразил тем, что он сказал: «Как же так, души мне вверены, а я их никогда не видел», – и уехал туда исполнять пасторские обязанности. Это был такой жест действительно исключительный. Там он больше года не продержался, потом уехал оттуда.

М. Р.: Вы сейчас вскользь очень интересную информацию сказали. Я, честно говоря, этого не знал, о том, что викарий – это тот священник, наемный священник, который ведет службы в приходе вместо человека, который там на самом деле…

П. У.: Исполняющий обязанности. Римский папа – викарий Господа. Король тоже иногда себя называет викарием Господа, то есть он выполняет… Вообще-то Господь нами правит, но вот я выполняю. Это такая метафора. А вообще викарий – это вполне юридический термин, которым они пользовались. И за это они не должны были брать деньги. Но на самом деле даже и в этих случаях обучение было достаточно дорогим удовольствием. Нужно было себя содержать в обучении. Если ты не получил место, нужно было платить за жилье, за еду, за одежду, за книги…

М. Р.: Вот это самое дорогое, я подозреваю.

П. У.: Книги дорогие, рукописи дорогие. Кстати, способ студенческой подработки – они шли в переписчики книг. Это очень интересный отдельный сюжет, но, к сожалению, не хватит у нас времени рассказывать, как они выходили из положения и как они быстро научились тиражировать книги до всякого книгопечатания. Потом какие-то деньги все-таки вспомогательный персонал брал, приставы, которые обеспечивали университетские процедуры, публичные диспуты. Когда он будет получать степень, это большие расходы, как и сейчас на защиту диссертации.

М. Р.: Но не взятку Вы имеете в виду, а чтобы организовать просто этот процесс?

П. У.: Нет, не взятку. Организовать процесс. Нужно оплатить помещение, оплатить освещение (кстати, темно было), оплатить работу пристава. Ну и сделать какой-то подарок. Он не регламентирован, но все-таки нужно обязательно сделать подарок своему научному руководителю, как мы бы сейчас сказали. И потом расходы на банкет, немалые.

М. Р.: Обязательная статья, как и сейчас.

П. У.: И расходы на одежду. Тебе нужна докторская шапочка, одежда с меховым воротником, в зависимости от того, какой факультет – либо красная, либо фиолетовая, либо черная. То есть это всё стоило денег, и в этом случае тоже расходы были немалые. Я работал, я уже говорил, с дарениями в адрес студентов, когда родители, родственники делали, и они очень часто перечисляли, зачем, собственно говоря, нужно: чтобы иметь книги, все необходимое для жизни, достойную одежду, содержать себя достойным образом, чтобы получить степень. Самое главное, что нужно было получить – нужно было получить степень и стать порядочным человеком. Некоторые так и писали: «порядочным человеком». Обрести это долгожданное качество.

М. Р.: Мы с Вами поговорили о том, как они читали, зазубривали и демонстрировали понимание текста. Но, насколько я понимаю, средневековые университеты – это такая школа логики, и там в первую очередь учили, например, спорить. Как происходил вот этот процесс?

П. У.: Учили, я уже говорил, сравнивать авторитеты, ставить вопросы, квести, выдвигать какие-то свои позиции и делать заключения – детерминацию, сентенцию. Но это как бы такое больше пассивное восприятие, хотя тоже требовавшее активность. Но самое главное – мастерство. И когда человека допускали до степени бакалавра и какой-нибудь дальше – лиценциат, магистр, доктор, – тут нужно было представить справку, свидетельство о том, что участвовал в таком-то количестве диспутов. Это обязательно. Были диспуты ординарные, были диспуты праздничные…

М. Р.: Праздничные?

П. У.: Виртуозность – конечно, это кводлибет – диспут о чем угодно, диспут на свободную тему. Ты не готов, ты выбираешь тему или тебе выбирают тему, и ты должен доказать свои какие-то вещи. Но обычно все-таки диспут заранее программируется и человек заранее готовит тезисы. Эти тезисы заказывают, кстати говоря, писарям, они копируют и всем заинтересованным людям раздают заранее, чтобы они тоже могли подготовить свои вопросы, иногда ехидного характера. Эти диспуты в Сорбонне длились очень долго, иногда 2–3 дня, особенно на получение степени. И даже король пытался в XVI веке вмешаться, говорил, что все-таки нужно ограничивать, потому что для здоровья вредно, перерывы устраивать. Вот это всё пытались регламентировать, но тоже это всё было дело долгое.

Были праздничные, шутовские. На карнавал устраивались: «Диспут вина и пива», «О верности проституток клирикам» и прочие темы. Иногда действительно подчеркнуто оторванные от жизни: «Сколько ангелов может разместиться на конце иглы?», «О поле ангелов», какого они пола. То есть вопросы, не имеющие ответа, но, тем не менее, ты должен продемонстрировать знание источников, знание авторитетов, умение находить решение, опровергать своего противника.

Очень интересно были регламентированы жесты. Вдруг кто-то читал «Гаргантюа и Пантагрюэль», там известный английский ученый вызвал Пантагрюэля на диспут, Пантагрюэль немножко растерялся, и его младший товарищ и слуга Панург сказал, что не волнуйся, хозяин, все будет в порядке, я приму вызов. И он сказал этому англичанину, что поскольку мы настоящие ученые, мы не хотим, чтобы нас слушали невежды, поэтому будем говорить только языком жестов. И вот там этот язык жестов. Но Рабле никогда просто так ничего не писал, он с натуры записывал. И у нас есть всякая иконография, которая показывает определенные жесты, которыми они обменивались, показывали. Начало дискуссии, конец дискуссии, уход от ответа, опровержение, признает свое поражение – это всё в жестах. Кстати говоря, не только на Западе. Мне привелось видеть диспут буддистских монахов. Это удивительно интересно! Как вы понимаете, я ничего не понял, о чем они говорили. Но жесты настолько красноречивы, что, в общем, понятен ход дискуссии, кто выиграл, кто проиграл, вполне понятно это всё становится. Такая малоизвестная сторона университетской жизни.

М. Р.: Вот смотрите, понятно и непонятно, очень важный вопрос. Нужно иметь в виду, что по всей Европе образование велось на латыни и говорили они между собой на латыни. При всем при этом университеты – это были такие космополитичные места, где сталкивались люди с совершенно разных территорий. Вот про это расскажите. Была, насколько я знаю, такая традиция академического путешествия, нужно было куда-то поехать учиться. Что мешало поучиться вот здесь, рядом, в ближайшем университете?

П. У.: Изначальная степень, которую получал магистр университета, называлась licentia ubique docendi, то есть «право преподавания повсюду». Этим университет отличался от всех других типов образования – он получал вот такую гарантию, которая гарантировалась авторитетом того лица, который выдавал привилегию университету. А университету чаще всего выдавал привилегию папа римский. Поэтому если вы не признаете эту привилегию, значит, вы не признаете власть папы. Хотя, конечно, конфликты были. Человек приехал вроде бы поучился где-нибудь в Кракове, приезжает в Париж – и тут у него начинаются некоторые проблемы, не допускают его до преподавания. Это проблемы, но они, в общем, решались. Они решались тем, что есть, как мы бы сейчас сказали, единая образовательная система. Полностью соответствия программ не было, никто этим не занимался, но примерный круг все знали, и поэтому проблемы совместимости программ не возникало. Хотя была специализация: в этом университете лучше преподавали такую-то область права, в этом – такую. Это, в общем, тоже все понимали.

Да, у них была латынь, и, в общем, они на этой латыни говорили. Когда наступил гуманизм, Ренессанс, гуманисты ужаснулись: «О боже, какая это латынь! Я думаю, что Цицерон не понял бы ничего из этой латыни!» Это была какая-то такая техническая латынь, жаргон. Как передали сейчас великолепную информацию про рязанское училище ВДВ, где все будут говорить по-английски в среду, вот это примерно такая же латынь, как этот английский в среду. Главное, что десантники-то друг друга поймут, что они хотят сказать друг другу. Для остальных, для какого-нибудь англичанина это может быть шокирующий опыт.

И, что важно, принципиальная открытость образования, принципиальная возможность путешествовать. Это очень важно. Это не значит, что все обязательно разъезжали. Как показывают подсчеты, как раз, как и сейчас, хотя сейчас вроде бы поощряется университетская мобильность, большинство все-таки учились недалеко от своего дома, поблизости. Хотя что значит недалеко? Университетов не так много было. И, в общем, получали степень там же, где они и поступали. Но было такое влиятельное меньшинство, которое действительно путешествовало.

Насчёт языка. Да, это удивительный феномен университетской культуры. Вроде бы, смотрите, такие плацдармы единой Европы, единого христианского мира, они существуют для открытия данной культуры всему миру. И когда университеты появляются в Российской империи, они тоже появляются с этой целью, и с этой целью тоже. Но почти всегда университет через несколько поколений становится рупором национальной идентичности. Прага – гуситское движение. Оксфорд – движение Уиклифа: мы англичане, нам этот самый римский папа! Тут закон его неписан, мы должны свою английскую церковь создать… Галликанская церковь во Франции. И продолжая аналогию, кто были славянофилы? Славянофилы были люди, связанные с Московским университетом, имевшие европейское образование, но, тем не менее, именно там они получили.

Отчасти это объясняется практически: потому что в университете люди группировались по землячествам. Вот приехал наш воображаемый крестьянин, допустим, он уроженец Германии. Что значит Германии… Тюрингии. Он не может записаться к какому-нибудь известному испанскому теологу. Ему хочется послушать лекции – не пустят его туда. Он должен идти в свое землячество и тут уже выбирать, и желательно своего же, из Тюрингии, ну если не из Тюрингии, то из Верхней Саксонии преподавателя, у которого он будет дальше учиться.

М. Р.: То есть студенты собирались в землячества не только друг с другом, но еще и с преподавателями они взаимодействовали?

П. У.: Да. А преподаватели и студенты были членами одного и того же землячества. Это очень важно. Это древнейшая структура университета – землячества. И, между прочим, именно там они осознавали свое единство. Потому что на бытовом уровне, если мы возьмем Германию, осознать, что житель Баварии и житель Саксонии – это одна и та же нация – им не приходило в голову. Они просто не сталкивались, не задумывались над этим. А когда они приехали в Саламанку, или в Париж, или в Болонью, то тут они оказываются немцами, одной германской нацией, и они уже понимают, что они вместе. И дальше уже у них есть некоторое чувство привязанности, солидарности и т. д. Это очень важный элемент.

М. Р.: Потому что они видят другую нацию, которой они могут противопоставить себя.

П. У.: Да. И эта нация их как-то обзывает, и они их обзывают. Внутри каждой университетской нации были свои племена, были более дробные деления – на трибы, на диоцезы, и они тоже себя как-то обзывали. У каждого был свой святой патрон обязательно, свои были престольные праздники, когда они устраивали крестный ход, они все вместе ходили. Дрались, конечно, друг с другом. Бывали и такие кровавые конфликты. Бывали политические конфликты. Вот, например, в городе Дубровнике, который всегда колебался: с одной стороны Османская империя, с другой стороны венецианцы, в XVIII веке там была одна партия… Собственно между собой великие державы соперничали в XVII веке, это Испания и Франция, за влияние на Балканах. И вот одна партия называлась сорбонезами, а другая – саламанкезами. То есть одни учились в Сорбонне, а другие – в Саламанке. И вот между собой у них уже была такая там солидарность и соперничество друг с другом, они там боролись, определяли внешнеполитический курс Дубровника.

М. Р.: То есть эти студенческие братства потом откладывали отпечаток на всю жизнь человека, который закончил университет?

П. У.: Да, конечно. Они и сейчас откладывают. В Соединенных Штатах Америки знаменитые малоизученные так называемые «братства греческих букв» с жуткими ритуалами! Неуставные отношения в советской, а может быть, и в российской армии могут показаться вообще невиннейшими развлечениями по сравнению с тем, что делают благообразные американские воспитанницы привилегированных колледжей. Но они потом помогают друг другу, они там связаны. Германские эти самые студенческие братства. Сейчас в основном, как мне объясняли, это правые, люди, придерживающиеся правых, консервативных взглядов. Но они организуют эти братства, и они играют большую роль.

М. Р.: Насколько я понимаю, студенческие организации вообще имели достаточно серьезное влияние. Потому что есть такой обычай что ли сецессии или как это назвать… Возможность увода части студентов в другой город. Как это вообще?

П. У.: Да. Ну, это не части студентов, это как раз именно корпоративные… Раз мы корпорация, мы принимаем решение, нас обидели, не соблюдали наши привилегии, и мы можем покинуть. До конца XV века это право оставалось. Оставалось оно и дальше, но его уже никто не использовал, не давали им возможности его использовать. Но это право, конечно же, было, и это, в общем, достаточно важная вещь.

Очень важная вещь – связи потом. Как и сейчас. Учился с американским президентом, и дальше ты уже можешь чувствовать, что твоя биография может сложиться очень хорошо. Помогали друг другу. Пример, который не кто-нибудь, а Пьер Бурдьё, знаменитый французский социолог, приводит, – это война бургиньонов и арманьяков. Город Париж взят бургиньонами, жуткая резня идет, этих арманьяков там режут. И вот одного должны были убить, но человек Адам, который командовал бургундскими войсками, учился с ним вместе, и он своего университетского товарища спас.

Во время французской революции (уже времена совсем другие) был такой Фуше, министр внутренних дел, отвечающий за безопасность при Наполеоне, он же был якобинцем тоже, как и многие наполеоновские деятели. Так вот некоторые люди непостижимым образом уходили из рук правосудия. Почему? А они учились с Фуше вместе когда-то. То есть эти связи вдруг сказываются на самом неожиданном уровне.

М. Р.: Причем это, мне кажется, очень важно, потому что возникали связи среди очень разных сословий, потому что вместе могли учиться тот же самый крестьянин, дворянин, потом они вместе выходили в жизнь и чувствовали общность.

П. У.: Конечно. Помните, я говорил про Жерсона, который поехал в свой приход. У него был конфликт с герцогом бургундским, и тот подослал к нему убийц. Но убийца, который отвечал за это, когда-то учился в коллегии, он предупредил Жерсона, и Жерсон вынужден был бежать в Париж. Спас свою жизнь тоже за счет этой самой коллегии.

М. Р.: Даже убийцами работали выпускники университетов. Я думаю, что это нонсенс все-таки. А кем они работали после того, как выходили из университета?

П. У.: Да кем придется они работали. Университет ведь не давал практических навыков. Если человек хотел вылечить зуб, он не шел к университетскому преподавателю. Или хотел отпущение грехов получить – опять же, он не шел к доктору богословия. Они готовили элиту. Нет, те люди, которые уходили раньше, они становились писарями, могли торговать. Мне попадались тоже документы: «Такой-то такой-то виноторговец – бакалавр искусств». Тем не менее он все-таки упоминал это в своих актах. Но те, которые получали полный курс, это были люди, обладающие возможностью решать практически любые проблемы, потому что они умели мыслить. Они умели логически мыслить, красиво говорить, аргументировать свое решение. Они были священниками, они могли быть королевскими советниками, судьями, конечно же. Начиная с какого-то периода, конец XV–XVI века, только с университетским дипломом мог быть судьей, мог быть адвокатом. Это главное. Врачом, опять же. То есть они получали место.

Хотя феномен обделённых, не получивших, не реализовавшихся интеллектуалов – это тоже очень интересно. Бывали случаи, когда университетские системы работали с очень большой производительностью, выпускали этих самых интеллектуалов, а они оказывались невостребованными. И это социальные дрожжи всевозможных катаклизмов, революций и прочих неприятностей, такие обделённые, честолюбивые. Работать он уже никогда не пойдет, но он будет… Кстати говоря, Дон Жуан, знаете, кем был? Это был студент. Герои плутовских испанских романов – это тоже студенты, которые вот. Ну не пойдет же он работать. Поэтому они становились жуликами. Так называемая английская революция (англичане сами не признают этот термин) XVII века, её инициаторами были вот эти самые выпускники университетов, не сумевшие себя хорошо пристроить в обществе, и из них выходили вот эти пламенные революционеры, как и в России.

М. Р.: Но я так понимаю, что часть все-таки уходила дальше в образование? Или где-то подрабатывали?

П. У.: Нет, кто-то преподавал, естественно. Кто-то оставался преподавателем. Причем очень сложные отношения. Вот юристы рассуждают: хорошие адвокаты получаются из университетских преподавателей? Нет, не хорошие. По разным причинам, вот они объясняли, почему. Понятно, есть навыки преподавания, навыки академической деятельности и практические навыки. Это могут быть разные люди. Человек, который плохо учился, становился блестящим судьей, блестящим адвокатом. И наоборот, человек, который блистал на диспутах, в жизни оказывался не столь притягательным. Конечно же, эта среда самовоспроизводилась, оставались они там и в коллегиумах, и преподаватели, и всякая парауниверситетская среда, то есть организаторы сначала переписывания книг, а потом и книгоиздатели, когда книгопечатание пошло, и корректоры – все у них были тоже из этого числа. И огромное число этих самых писарей, которые сидели во дворце правосудия, переписывали судебные документы, – это тоже вчерашние студенты или недоучившиеся студенты.

М. Р.: Насколько была тонкая эта грань, легко ли было перейти в статус профессора? И как вообще работал этот механизм? Это же было какое-то самоуправление.

П. У.: Как и сегодня, были большие проблемы с пенсионным возрастом. Достаточно сложно было сказать профессору, что он уже не может преподавать. Но, да, ротация все-таки шла, и его ученик, как правило, лучший из учеников занимал его место или надеялся занять его место. Так и становились они. Хотя были, конечно, люди, которые приезжали откуда-то еще, откуда-то извне, особенно если он имеет какую-то протекцию. Привилегии привилегиями, но без протекции тоже сложно.

М. Р.: А университеты как-то между собой общались? Я имею в виду – именно на институциональном уровне: опытом обменивались, конференции устраивали?

П. У.: Во-первых, обменивались опытом за счет того, что было постоянное вот это перетекание кадров. Постоянно были путешествия. Ну почему Ян Гус стал придерживаться таких взглядов? Потому что у него были преподаватели, которые учились в Оксфорде и слушали Джона Уиклифа. Вот поэтому он стал придерживаться таких радикальных взглядов на неизбежность реформаций и прочих вещей. Эти контакты были. Были вполне официальные контакты, университеты могли послать посланников в другой университет, чтобы договориться о совместных действиях, договориться о каких-то совместных правилах или о придерживании той или иной политики. Такое было. Не часто, но бывало. Но, в общем, сети горизонтальной солидарности они не создавали. «От имени всех университетов мы заявляем то-то и то-то…» – такого не было. Да и не было необходимости, пожалуй, отстаивать свои интересы.

М. Р.: То есть они общались в первую очередь с папой, наверх сразу отправляли?

П. У.: С королем, с городом и миром. Нет, конечно, они знали о существовании друг друга, они соперничали, они старались улучшить какие-то программы. У них была конкуренция, особенно когда университетов уже стало много. Они очень ревниво относились к созданию университета где-нибудь неподалеку: зачем же там создавать, там очень плохой воздух, климат… Вот в Бурже, например, Людовик XI был, родился в городе Бурже, и в знак благодарности он там основал университет. И вот парижане писали: «Ну это же невозможно, там ужасный воздух, ужасная вода! Там просто все обречены на вымирание!» Кстати говоря, и преподаватели Московского университета считали, что в Казани очень плохой климат, просто жалко будет тех иностранных преподавателей, которые приедут в Казань и там умрут от плохой воды и от плохого климата.

М. Р.: Завершая нашу беседу, можете в 2–3 словах сказать, по Вашему мнению, самое главное, что вот эта буйная, сложная такая, где-то веселая, где-то трагичная история университетов дала нашей цивилизации?

П. У.: Форму организации науки, которая остается. Форму организации жизни. Обучение демократии. Потому что, в общем, это люди, которые сами решали свои проблемы. Они сами считали, кто ученый, кто не ученый. Вот это самое главное. Никакой император, никакой царь-государь, папа римский не может сказать: «Сделайте его доктором». Чапаев Василий Иванович, если вы помните, предлагает фельдшеру присвоить докторскую степень, а медики отказываются. И Фурманов там вмешивается и говорит, что, Василий Иванович, ты неправ. Нельзя это. Это самоуправление – только мы решаем.

И я вот такой фразой, может быть, закончу… Тираны и деспоты были везде, их в Европе хватало, но все-таки тиран и деспот в стране, где есть университетская традиция, и в стране, где этой традиции пока нет, – это разные тираны и деспоты.

---