Чума и возвышение Москвы

Николай Борисов о неожиданных последствиях чумы для отечественной истории

«Москва обязана своим величием» милости чумы – так ли это? Действительно ли «чёрная смерть» разорившая многие русские земли не затронула Москву? Как на борьбу с чумой повлияла хорошо развитая военно-полицейская служба московских князей?

Неожиданные вопросы о связи эпидемии чумы XIV века и возвышении Москвы ставит в своей статье доктор исторических наук, заведующий кафедрой истории России до начала XIX века Исторического факультета МГУ Николай Сергеевич Борисов.

Среди многочисленных опасностей, подстерегавших человека в средние века, едва ли не самой грозной был «мор» — эпидемия чумы или других тяжёлых инфекционных заболеваний с летальным исходом. О «великом море» — чумной пандемии сере-дины XIV столетия — и его последствиях для средневековой Европы существует большая литература1. Средневековая Русь не менее, чем её западные соседи, пострадала от этого бедствия. Однако в отечественной историографии этот сюжет разработан слабо2. Такое положение во многом объясняется скудностью источниковой базы. Летописные сообщения об эпидемиях носят лапидарный характер. Провиденциальное мировоззрение летописца не позволяло ему пускаться в размышления относительно причин и последствий этого бедствия. Вся теория вопроса сводилась к сентенции, вложенной летописцем в уста Ярослава Мудрого: «Бог наводит по грехом на куюждо землю гладом или мором (курсив наш — Н. Б.) ли ведром ли иною казнью, а человек не весть ничтоже»3.

Среди прочих остается открытым и вопрос о том, как сказалось это бедствие на политических процессах, протекавших тогда в русских землях, и как сами эти процессы сказались на распространении эпидемии. Заметим, что при исследовании этого вопроса на основе традиционных летописных текстов уместны и сравнительно-исторические параллели. Общность человеческой природы обусловила сходство морально-этических проблем, возникавших в условиях эпидемии в самых разных по типу социумах. Последствия эпидемии в области экономики, политического развития и культуры также могли быть весьма схожими.

Король Чума

Драматические ситуации, возникавшие в охваченных чумой городах, издавна привлекали писателей, поэтов и художников. Об этом писал ещё Фукидид в своей знаменитой «Истории»4. В Священном писании тема «мора» — как именовали тогда любую эпидемию — звучит в грозных глаголах ветхозаветных пророков. «Вне дома меч, а в доме мор и голод» (Иез. 7, 15). «Так говорит о них Господь Саваоф: вот, Я пошлю на них меч, голод и моровую язву» (Иер 29, 17). Три апокалипсических всадника — один из любимых сюжетов средневековой живописи…

В раннехристианской картине «великого мора» наряду с сюжетами, намеченными ещё Фукидидом, получила развитие тема побеждающего страх смерти благочестия. Евсевий Памфил (около 260–340) в своём труде «Церковная история» приводит письмо святителя Дионисия Александрийского (ум. 265) к пастве, посвящённое эпидемии чумы, свирепствовавшей по всей Римской империи с 250 по 265 год. Наиболее важная часть этого письма — картина самоотверженного поведения христиан в охваченном чумой городе5.

Созданная Евсевием Памфилом модель поведения христианина в условиях гибельного мора стала стереотипом в византийской литературе. В частности, её воспроизводит переведённая на Руси уже в XI веке Хроника Георгия Амартола6.

Тема «великого мора» вдохновила византийского историка Прокопия Кесарийского (около 500 — после 565) на блестящее эссе, посвящённое знаменитой «Юстиниановой чуме» 542 года в Константинополе7. Среди прочего историк привёл и некоторые данные о смертности в разгар эпидемии. Впрочем, эти «круглые» цифры носят скорее символический, нежели документальный характер. «Число умирающих достигло пяти тысяч в день, а потом и десяти тысяч и даже больше»8. Эта мрачная арифметика становится обязательным элементом средневековых рассказов о «моровом поветрии».

Среди особенно ценных для историка наблюдений Прокопия — связь эпидемии с голодом и экономическим кризисом

«Всякая торговля прекратилась, ремесленники оставили своё ремесло и всё то, что каждый производил своими руками. Таким образом, в городе, обычно изобилующем всеми благами мира, безраздельно свирепствовал голод»9.

В рассказе Прокопия есть одно место, смысл которого может быть понят и как горькая шутка, и как проникновение в область непознанной реальности. Рассуждая о моральных последствиях эпидемии, о том, что дурные, злые люди перед лицом смерти преображались и на время становились добродетельными, но по миновании опасности вновь становились злыми, историк добавил:

«Ибо, если бы кто-нибудь стал утверждать, что эта болезнь, случайно или по воле Провидения, точно отобрав самых негодяев, их сохранила, пожалуй, оказался бы прав. Но всё это проявилось впоследствии»10.

Особое развитие получило художественное изображение морального аспекта «великого мора». Перед лицом неминуемой гибели раскрывалась глубинная сущность человека, его скрытые обыденностью пороки и добродетели. Кто не помнит пушкинский «Пир во время чумы»!

Есть упоение в бою,
 И бездны мрачной на краю,
 И в разъярённом океане,
 Средь грозных волн и бурной тьмы,
 И в аравийском урагане,
 И в дуновении Чумы11. 

Литературными шедеврами стали сумрачно-готические рассказы Эдгара По «Король Чума» и «Маска Красной смерти». Родословная многих литературных опытов на тему «пир во время чумы» восходит к рассказам Джованни Боккаччо (1313–1375), поместившего весёлых героев своего «Декамерона» в окружённое бедствиями чумы уединённое поместье. Однако оставим классических авторов и вернёмся на русскую почву.

На русских полях

Выработанные античной и византийской традицией каноны изображения чумной эпидемии отчётливо отразились и в рассказах русских летописей XIV столетия. Две волны бедствия — эпидемия (1347–1353) и «великий мор» (1364–1366) — заставили содрогнуться всю Восточную Европу.

Появление чумы в Нижнем Поволжье и на Северном Кавказе на Руси заметили быстро. География бедствия очерчена летописцем весьма подробно и, вероятно, со слов хорошо осведомлённого человека. Это мог быть и купец, и человек из свиты московских князей. Удивительно, но факт: русские князья и в разгар чумы продолжали, как ни в чём не бывало, ездить по своим делам в Орду. В 1347 году в охваченных эпидемией степях побывал московский великий князь Семён Иванович с братом Андреем12. Трудно сказать, что было причиной этой смелости: острая политическая необходимость или неистребимый «русский фатализм»…

Обогнув всю Европу, «чёрная смерть» (как называли чуму на Западе) пришла в Русские земли. Летописи отражают развитие эпидемии с разной степенью полноты. Особое внимание к этой теме (как и вообще к теме Божьего гнева) проявляет составленная под началом митрополита Даниила и переполненная церковной риторикой Никоновская летопись (1520-е годы).

Распространение чумы в Северо-Западной Руси началось из Пскова. Богатые подробностями рассказы об этом бедствии псковских летописцев отмечены яркостью «первого впечатления», но не чужды и литературных клише. Здесь присутствует почти весь набор тематических блоков «великого мора», собранный ещё Прокопием Кесарийским. Это и симптомы чумы, и «всеядность» болезни, и христианское поведение достойных людей, и нарушение похоронного обряда из-за множества умерших. Живым страданием звучит плач по умершим самого летописца. Вероятно, отражает тогдашнюю реальность и рассказ о многочисленных пожертвованиях в храмы и монастыри, а также о массовом пострижении в монахи перепуганных горожан.

Из Пскова мор «первой волны» перекинулся в Новгород. Местный летописец (Комиссионный список Новгородской первой летописи, середина XV века) рассказал об этом не столь пространно, как его псковский собрат, но с сильной покаянной тенденцией. С северо-запада эпидемия перешла в Окско-Волжское междуречье и в Юго-Западную Русь. Никоновская летопись под 6860 (1352/1353) годом приводит перечень «низовских» городов, опустошённых чумой.

«Того же лета бысть мор силён в Смоленске, и в Киеве, и в Чернигове, и в Суждале, и во всей земле Русстей смерть люта, и напрасна (внезапна — Н. Б.) и скора; и бысть страх и трепет велий на всех человецех. В Глухове же тогда ни един человек не остася, вси изомроша; сице же и на Белеозере»13.

Московские заставы

Описывая разгул чумы на Русской земле в 1347–1353 годах, историк словно спотыкается на удивительном факте: ни одна летопись не сообщает в эти годы о приходе эпидемии в Москву. Смерть от чумы Семёна Гордого и его сыновей в апреле 1353 года — не более чем предположение историков. Что до митрополита Феогноста, умершего незадолго перед тем, то он был стар, недужен и вполне мог умереть естественной смертью14. Причиной данного «пробела» в рассказе летописей об эпидемии может быть как неполнота источников, так и действительное отсутствие чумной эпидемии в Москве в эти годы. Остановимся на последнем предположении и проверим его на прочность.

Известно, что вовремя принятые решительные меры против распространения заразы могли иметь если не полный, то хотя бы частичный успех. Ивану Грозному в 1566–1568 годах с помощью драконовских мер удавалось удерживать чуму на подступах к Москве15. Но болезнь, в конце концов, пробралась и в столицу.

Летописи XIV столетия, словно сговорившись, умалчивают о каких-либо защитных мерах великих и удельных князей, а также местных властей, имевших целью приостановить распространение болезни. А между тем такие меры, несомненно, предпринимались. Простейшей из них была изоляция больных от внешнего мира. Такого рода шаги по отношению к заражённым смертельной болезнью (прокажённым) — «он должен жить отдельно, вне стана жилище его» — предписывал ещё Ветхий Завет (Левит, 13, 46). Известно, что во второй половине XIV столетия Венеция стала вводить морской карантин для судов, приплывавших из охваченного чумой Ближнего Востока и Египта. В средневековой Москве власти старались приостановить распространение заразы путем запрета на передвижение по дорогам, а также на общение с больными. О том, как это осуществлялось в правление Ивана Грозного, в 1570 году, повествовал в своих знаменитых «Записках» немец-опричник Генрих Штаден.

«Был тогда великий голод; из-за кусочка хлеба человек убивал человека. А у великого князя по дворам в его подклетных сёлах, доставлявших содержание дворцу, стояло много тысяч скирд необмолоченного хлеба в снопах. Но он не хотел продавать его своим подданным, и много тысяч людей умерло в стране от голода, а собаки пожирали их трупы.

К тому же всемогущий Бог наслал ещё великий мор. Дом или двор, куда заглядывала чума, тотчас же заколачивался и всякого, кто в нём умирал, в нём же и хоронили; многие умирали от голода в своих собственных домах или дворах.

И все города в государстве, все монастыри, посады и деревни, все просёлки и большие дороги были заняты заставами, чтобы ни один не мог пройти к другому. А если стража кого-нибудь хватала, его сейчас же тут же у заставы бросали в огонь со всем, что при нём было — с повозкой, седлом и уздечкой.

Многие тысячи умерших в этой стране от чумы пожирались собаками.

Чума усиливалась, а потому в поле вокруг Москвы были вырыты большие ямы, и трупы сбрасывались туда без гробов по 200, по 300, 400, 500 штук в одну кучу. В Московском государстве по большим дорогам были построены особые церкви; в них ежедневно молились, чтобы Господь смилостивился и отвратил от них чуму»16.

Предвидя желание людей бежать из охваченных чумой русских земель в другие страны (а может быть, и опасаясь случайного или умышленного переноса заразы из-за рубежа), Иван Грозный усилил и без того строгий режим на границах.

«Все окрестные границы были закрыты, и во время голода и чумы никто не мог убежать из опричнины в другую страну; а кого хватали на польской границе, тех сажали на кол, некоторых вешали»17.

Сто лет спустя меры, принимаемые властями для предотвращения распространения заразы, оставались практически теми же, хотя и не столь свирепыми, как при Иване Грозном. Это бедствие случилось летом 1654 года. В то время как царь Алексей Михайлович с войском находился под Смоленском, Москву посетила чума. Фактический глава боярского правительства патриарх Никон распорядился подготовить выезд царицы Марии Ильиничны и её детей в Макарьев Калязинский монастырь. Эта окружённая высокими стенами обитель находилась в двух сотнях вёрст к северу от Москвы, в уединённом месте на правом берегу Волги. Отправив царское семейство, Никон по царскому указу покинул заражённую столицу. Вслед за патриархом из Москвы стали разбегаться и приходские священники. Некому стало причащать и отпевать многочисленных жертв эпидемии. Это вызвало возмущение горожан. Но главной заботой оставалось находившееся под Смоленском московское войско. Там, в полевом лагере, чума могла собрать самую обильную жатву.

«Чтобы сберечь государя и войско, поставлены были крепкие заставы на Смоленской дороге, также по Троицкой, Владимирской и другим дорогам; людям, едущим под Смоленск, велено говорить, чтобы они в Москву не заезжали, объезжали около Москвы. Здесь в государевых мастерских палатах и на казённом дворе, где государево платье, двери и окна кирпичом заклали и глиною замазали, чтоб ветер не проходил; с дворов, где обнаружилось поветрие, оставшихся в живых людей не велено выпускать: дворы эти были завалены и приставлена к ним стража»18.

«Заражённые деревни велено было засекать и расставлять около них сторожи крепкие, на сторожах разложить огни часто; под смертною казнию запрещено было сообщение между заражёнными и незаражёнными деревнями»19.

Методы борьбы с эпидемией XVI–XVII веков с большой долей вероятности можно экстраполировать и на середину XIV столетия. В «удельный период» в борьбе с чумой выигрывал тот правитель, который имел более действенную военно-полицейскую службу. И здесь уместно вспомнить известную характеристику деятельности Ивана Калиты в Троицком списке Новгородской первой летописи (1560-е годы).

«А Данилеи роди Ивана Доброго, иже исправи Рускую землю от татеи, от разбоиник, ото всякого мятежа»20. Заметим, что в тексте рукописи заметны признаки её новгородского происхождения. Именно торговый новгородский люд должен был в первую очередь хвалить Калиту за обеспечение безопасности передвижения по дорогам и борьбу с городской преступностью.

Для того, чтобы «избавить Русскую землю от татей и от разбойников», Калите требовались примерно те же институты, что и его сыновьям для борьбы с чумой. Это прежде всего хорошо организованная, вездесущая и неподкупная военно-полицейская служба. Летописный комплимент свидетельствует о том, что Иван Данилович создал такую службу. И оставил в наследство своим потомкам, которые с её помощью не только отстаивали свои владения от «великого мора», но и контролировали движение по дорогам, останавливая нежелательных проезжих. Так, сообщая о поездках в Орду главного врага Дмитрия Донского, тверского князя Михаила Александровича, летописец отмечает, что москвичи «переимали его по заставам». Опасаясь московских застав, Михаил вынужден был ездить «околицею, не прямицами и не путма»21.

Вторая волна

Подобно тому, как землетрясение повторяет разрушительные толчки, — так и «чёрная смерть» напоминала о себе новыми волнами эпидемии. В первой половине 1360-х годов чума вернулась в русские земли с новой силой. Её второй приход был не менее, а, скорее, даже более опустошительным, чем первый.

Как и в первый раз, чума начала свой поход на северо-западе. В 1360 году она пришла в многострадальный Псков. Вероятно, её занесли сюда пришельцы «из-за моря». В Швеции в эти годы эпидемия носила опустошительный характер. Если около 1300 года население Швеции вместе с Финляндией составляло примерно 700 тысяч человек, то после 1350 года — менее 500 тысяч22.

Для Северо-Восточной Руси неожиданным возвращением чумы был ознаменован 1364 год. В летописях, наиболее близко отразивших летописание ранней Москвы, под 6872 (1364) годом сохранилась своего рода повесть «О мору о великом». В её основе, по-видимому, лежит свидетельство современника событий, жившего в Переславле Залесском (до конца XV века его называли Переяславлем). Позднее летописец присоединил к этой основе сообщения местных источников.

«Того же лета гневом Божиим за умножение грехов наших бысть мор силён велик на люди в Новегороде в Нижнем и на уезде, и на Сару, и на Киши, и по странам, и по волостем…

Тое же осени и тое зимы бысть мор велик (курсив наш — Н. Б.) на люди в граде Переяславли, мёрли люди по многу на день, по 20, по 30 на день, а иногды на день 60 или 70 человек, а иногды 100. А таковы дни были же, поболе ста на день человек умирало…

Не токмо же в граде Переяславли было се, но и по всем волостем Переяславьскым был мор, и по селом, и по погостом и по монастырем. А преже того был мор в Новегороде в Нижнем, а пришёл с низу от Бездежа в Новъгород въ Нижнии, а отътоле на Коломну, а с Коломны на другое лето в Переяславль (1364 /65 гг. — Н. Б.), а от Переяславля на другое лето (1365/66 — Н.Б.) на Москву (курсив наш — Н. Б.)»23.

В этом тексте много примечательного. Заметим, что мор с Коломны не пошёл торной дорогой прямо в Москву, а лишь год спустя добрался в Переяславль. Оттуда год спустя мор проник в Москву. Судя по всему, московские заставы и карантинные меры стали серьёзным препятствием на пути распространения эпидемии.

Вызывает удивление предельная краткость сообщения о появлении чумы в 1366 году в Москве. В сочетании с полным молчанием о бедствиях Москвы в эпидемию 1347–1353 годов это обстоятельство можно понять как свидетельство того, что Москва и в 1366-м сравнительно мало пострадала от эпидемии. А между тем вокруг Москвы картина была совсем иная. Никоновская летопись даёт перечень среднерусских городов, по которым «разошлась» чума:   «И во Тверь, и въ Володимерь, и в Суздаль, и в Дмитров, и в Можаеск, и на Волок… А на Белеозере тогда ни един жив обретеся»24.

Далее в летописи находим своего рода «плач» летописца, потрясённого размахом бедствия. «Увы мне! како могу сказати беду ту грозную и тугу страшную, бывшую в великыи мор…» Составитель Никоновской летописи вставил в традиционный текст «плача» собственное дополнение. «И бысть скорбь велиа по всей земли, и опусте земля вся и порасте лесом, и бысть пустыни всюду непроходимыа…»25. При всей литературной условности этого дополнения, оно даёт некоторое представление о повсеместной хозяйственной разрухе, вызванной эпидемией чумы. Данная картина не находит прямых параллелей в византийском каноне «великого мора» и является авторской зарисовкой. Она наводит на размышления о возможных, вероятных и безусловных последствиях «великого мора» для Москвы и всей Северо-Восточной Руси.

Post festum. После пира…

Народонаселение. Отсутствие в источниках сколько-нибудь точных сведений о людских потерях заставляет ограничиться пунктирными предположениями. Чума резко сократила численность населения Руси. Следуя европейским показателям, можно говорить о потере примерно трети общего количества живущих. Самую обильную жатву чума всегда собрала в городах. Несколько утрируя, можно сказать, что после чумы Русь из «страны городов» превратилась в страну деревень. Учитывая преимущественно двух- и трёхдворную структуру русских деревень, а также их отдалённость и самодостаточность, можно думать, что крестьянское население имело гораздо больше шансов избежать заразы, чем городское.

Власть и собственность. Чума способствовала концентрации земли и власти. Выморочные вотчины пополняли родовой фонд и княжеский домен. Численное сокращение княжеских семей увеличивало владения оставшихся в живых Рюриковичей.

Деньги. Чума вызвала упадок торговли и ремесленного производства. Дороги были обрезаны заставами, ворота городов закрыты, а торговые площади опустели. Общение стало смертельной опасностью. В этих условиях поступление налогов и разного рода торговых пошлин в княжескую казну резко сократилось. Одновременно в результате высокой смертности выросли цены на товары и услуги, которые всё ещё оставались на рынке. На фоне всеобщего обнищания казна московских князей, собранная Калитой и пополненная Семёном Гордым, получила безусловное первенство. Свидетельством тому явилось возведение в Москве каменной крепости в 1367/1368 году.

Орда. Обнищание страны в результате чумной эпидемии сказалось и на русско-ордынских отношениях. Можно полагать, что князья, ссылаясь на последствия чумы, пытались сократить размеры «выхода» и отодвинуть сроки его уплаты. Орда до известных пределов шла навстречу этим просьбам. И не отсюда ли хан Джанибек получил от русских летописцев имя «доброго царя»?26 В этих условиях вполне естественной выглядела идея новой переписи податного населения Руси. Однако занятые своими усобицами ордынцы не имели времени для подобных мероприятий. Обстоятельства заставили их всё же заняться этим вопросом вплотную. Сильный «мор» в степях в 1374 году оставил Мамая без воинов и средств к их найму27. По-видимому, в этой связи он и потребовал от великого князя Дмитрия Московского немедленного расчёта по всем финансовым обязательствам, вероятно, в рамках всей системы великого княжения Владимирского. Но московский князь, владения которого также в этом году были охвачены новой волной эпидемии, ответил отказом. Так в истории Москвы возникло загадочное «розмирие с татары и с Мамаем» — первый шаг на пути к Куликовской победе28.

Церковь. В Западной Европе две страшные эпидемии «чёрной смерти» в середине XIV века вызвали всплеск покаянных настроений, вылившийся в массовое движение флагеллантов. Эти «бичующиеся» в экстазе наносили себе глубокие раны плетьми с железным наконечником. Обличая пороки церкви, они считали, «что дорога к спасению идёт за пределами церковных структур, вдали от авторитета папы и общепринятых литургий»29. Всплеск религиозного энтузиазма в его самой крайней форме, вероятно, имел место и на Руси. Церковные летописцы обходят эту тему. Но не отсюда ли — из покаянных настроений перед лицом неминуемой гибели — выросло зародившееся в середине XIV столетия движение новгородских стригольников, исповедовавшихся на площадях у покаянных крестов и напряжённо искавших прямых путей общения с Богом?

Около церковных стен искали спасения тысячи обездоленных, потерявших во время «великого мора» семью, друзей и средства к существованию. Чудом избежавшие смерти люди жаждали новых чудес. Этот поток почти безумных энтузиастов не вмещался в русло существовавших в то время церковных институтов.

В западноевропейских странах именно монашество оказалось на переднем крае духовного противостояния ужасам эпидемии. В то время как приходские священники зачастую бежали из городов, спасаясь от заразы, монахи нищенствующих орденов мужественно шли исповедовать и причащать умирающих, совершали по ним заупокойные службы.

На Руси ничего подобного не происходило. Городские и пригородные монастыри жили по особножительному уставу и фактически являлись «подсобным хозяйством» своих ктиторов. В этих обителях процветала частная собственность, а образ жизни инока зависел от его личного богатства. Особножительные монастыри в силу своей «обмирщённости» не могли стать рассадниками жертвенности и героизма, не могли должным образом освоить поток пожертвований, принять толпы новых братьев и оказать помощь обездоленным. А главное — они не могли превратить религиозный пыл людей, спасенных Богом от «чёрной смерти», в «системные» подвиги благочестия. Эту задачу могли решить только стройные, как македонская фаланга, и способные к бесконечному воспроизведению своей чёткой структуры монастыри общего жития. Их быстрое распространение во второй половине XIV — первой половине XV веков стало своего рода «монастырской реформой».