12.03.2020     0
 

«Чёрная смерть» в Византии


Татьяна Кущ о значении чумы XIV в. для византийского общества

«Чёрная смерть» пришла в Европу из Азии. Исторически мостом между Западом и Востоком была Византия — что же значила эта эпидемия для империи в тот период, когда византийцам приходилось бороться с внутренними и внешними врагами? Была ли похожа византийская чума на чуму, описанную Боккаччо? Воспринимало ли византийское общество болезнь как Божественную кару, ведущую к скорому концу света?

О ситуации в Империи Ромеев, умонастроениях византийской элиты и страхе перед ужасной болезнью рассказывает заведующая кафедрой истории Древнего мира и Средних веков Уральского федерального университета, доктор исторических наук Татьяна Викторовна Кущ.

Природные катастрофы, неурожаи, голод и эпидемии, которые преследовали людей на протяжении всей истории человеческого общества, всегда повергали в ужас своей разрушительной силой и порождали эсхатологические настроения. Бедствия и знамения, предвещающие грядущий конец света, обостряли у современников ощущение трагичности переживаемого времени, внушая страх и вызывая одновременно священный трепет. Негативный эффект, производимый бедствиями, усиливался вследствие того, что несчастья зачастую накладывались на неблагоприятную внешнеполитическую ситуацию или внутренние проблемы, углубляя кризис и становясь одним из факторов дестабилизации общественного развития. Это в полной мере может быть отнесено к истории Византийской империи палеологовского времени, когда стечение всех негативных факторов, в том числе экзогенного ряда, достигло критической точки, после которой был окончательно определен вектор развития. Обратимся лишь к одному из бедствий Византии середины XIV в. — эпидемии чумы, которая добавила печальные штрихи в общую драматическую картину века.

В истории Византии четырнадцатый век был временем колоссальных потрясений, способствовавших постепенному угасанию некогда могущественной и великой империи. Чума, распространившаяся в византийских землях, застала страну в состоянии глубокого кризиса, который охватил все сферы общественной жизни. Внешняя опасность, внутриполитические неурядицы, междоусобные конфликты и религиозные распри являлись насущными проблемами, ставившими на повестку дня вопрос о выживании империи.

Большая часть территорий, которые еще оставались под властью императоров, оказалась в полном запустении в результате гражданской войны 1341— 1347 гг. и опустошений, совершаемых постоянными набегами турецких отрядов. В борьбу между Генуей и Венецией за торговое преобладание в Восточном Средиземноморье и на Черном море были втянуты византийские императоры, которым в этих политических играх зачастую отводилась весьма скромная роль статистов, венчавших победителя очередными привилегиями и льготами в ущерб собственным экономическим интересам. Византийская торговля, оказавшаяся под контролем итальянских купцов, погружалась в состояние застоя. Снабжение городов продуктами питания, поступавшими с черноморского побережья, находилось в руках генуэзцев, зависимость от которых подрывала стабильность в стране и делала местную власть заложниками иностранцев [см.: Карпов, 1989, 26—27; Скржинская, 1947, 224]. Ремесленники, не выдерживавшие конкуренции с итальянскими производителями и не получавшие государственной поддержки, вытеснялись с рынков и разорялись. За счет сельских жителей, бежавших из разоренных деревень в города, в определенной мере компенсировалось сокращение городского населения [см.: Matschke, 2002, 465], однако демографический спад, наметившийся к середине XIV в., стал устойчивой тенденцией, поскольку постоянное военное давление и эпидемии вели к численному убыванию народонаселения империи.

Иоанн VI Кантакузин, который после гражданской войны 1341-1347 гг. стал императором. Автобиографические записи, составленные Иоанном Кантакузином, служат ценным источником по истории Византии XIV в.

На фоне экономической стагнации империя терпела поражения от грозного внешнего врага, который планомерно проводил политику экспансии. Внешнеполитическая ситуация в Византии в XIV в. всецело зависела от взаимоотношений с турками, действия которых по сути и определяли все мероприятия византийских императоров [см. об этом: Werner, 1985, 142—162]. Турки в 30-е гг. XIV в. укрепились на малоазийских территориях, ограничив византийские владения в Азии несколькими километрами к востоку от Константинополя. Взятием в 1354 г. Галлиполи был переброшен мост из Азии в Европу, через который турки хлынули в балканские владения Византии. Взор турецкого султана был устремлен на запад, и турки отныне, по словам поздневизантийского историка Лаоника Халкокондила, в своих руках «наряду с городом эллинов держали будущее Европы» [Laonici Chalcocandylae, 1922, 30. 17—18]. Именно с середины столетия начинался взлет Османской империи и закат некогда могущественной Византии.

Экономические трудности и внешнеполитические неудачи усугублялись внутренними проблемами правящего дома. Окончание гражданской войны в 1347 г. не поставило точки в противостоянии, разгоревшемся между Иоанном Кантакузином и Иоанном V Палеологом. Реставрация власти Палеологов и низложение Иоанна VI Кантакузина произойдет в 1354 г., но это будет лишь временное затишье в истории поздневизантийских междоусобиц.

Бедственное положение в стране было определено не только развалом экономики, внутри династическими неурядицами и агрессией со стороны турок, но и эпидемиями, которые с периодичностью стали навещать империю в последнее столетие ее истории. Чума, наносившая ущерб не меньший (если не больший!), чем войны, отчасти сыграла свою роль в углублении кризиса, который охватил империю. Только учитывая фактор этого бедствия, можно представить себе более рельефно картину поздневизантийской действительности и оценить в полной мере всю сложность существования империи в середине XIV столетия.

Византия в этот период впервые за многие столетия оказалась в орбите чумного поветрия, коснувшегося, как известно, всех уголков обитаемого мира. С этого времени эпидемии, вспыхивавшие регулярно в империи, стали постоянными явлениями византийской действительности. На протяжении следующего столетия чума посетила империю почти два десятка раз, около четверти века прошли под знаком этого бедствия. Обратимся к началу этой истории, ставшей трагедией общеевропейского масштаба.

О происхождении понятия «Чёрная смерть» и о роли Крыма в распространении болезни рассказывает Александр Еманов.

Эпидемия чумы, известная как «черная смерть», охватила всю известную ойкумену, приобретя характер пандемии. Очаг этой эпидемии вспыхнул в 1320 г. в пустыне Гоби в Монголии, откуда и началось ее победоносное шествие через всю Азию в Европу. Золотую Орду заболевание захлестнуло в 1341— 1342 гг., став причиной сокращения населения и полного паралича власти [см.: Schamiloglu, 1993, 447—457]. От татар чума была занесена в Египет и Северное Причерноморье, поразив в том числе генуэзские колонии в Крыму.

О дальнейшем маршруте движения морового поветрия, совпадавшем с традиционными торговыми путями, сообщает византийский историк XIV в. Никифор Григора:

«…в это время обрушилась на людей тяжелая и чумная болезнь, начиная со скифов [1] и Меотиды и бухты Танаиса, установилась тогда весной и продержалась весь тот год, переходя и опустошая одинаково жилища в приморских землях, города вместе с деревнями и нашу страну и прилегающие, распространившись до Гадира и Геркулесовых столпов. В следующем году перешла и на острова Эгеиды. Затем достигла и Родоса, и Кипра, и все другие населенные острова» [Nikephori Gregorae, 1830, 797.17—798.2].

На тот факт, что чума пришла в империю с Северного Причерноморья, указывал в своем историческом труде император Иоанн Кантакузин, заметивший, что чума «началась от скифов Гипербореи» [Joannis Cantacuzeni 1832, 49.16—17]. Кантакузин, описывая путь ее продвижения, отмечал, что «она не только прошла по Понту, Фракии и Македонии, но и по Элладе, Италии, всем островам, Египту, Ливии, Иудее, Сирии и почти по всему кругу ойкумены» [Joannis Cantacuzeni, 1832, 49.19—22].

Никифор Григора

Из Византии генуэзские галеры разнесли эпидемию в 1348 г. по прибрежным городам Италии. Джованни Боккаччо, который оставил одно из самых знаменитых описаний «черной смерти», указывал на восточное происхождение чумы:

«…только за несколько лет до этого она появилась на Востоке и унесла бессчетное число жизней, а затем, беспрестанно двигаясь с места на место и разросшись до размеров умопомрачительных, добралась наконец и до Запада» [Боккаччо Джованни, 1992, 7].

Из Италии вслед за торговыми караванами чума перетекла во Францию, Испанию, Германию, Англию и дальше во все остальные части Европы. Из Германии по Балтийскому морю эпидемия перекинулась на Скандинавию, Польшу и Русь, замкнув тем самым свое кругосветное путешествие. Странствие чумы по Европе очень четко демонстрирует географию и направления средневековой торговли, которая концентрировалась вокруг Ближнего Востока и Средиземноморья.

Распространение бубонной чумы в Европе XIV в.

Лишь контурно очертив путь распространения по Европе чумного поветрия, сосредоточим свое внимание на рассмотрении того эффекта, который произвела эпидемия в византийских землях, оказавшихся в эпицентре этих трагических событий и первыми из европейских стран принявших удар этого страшного бедствия.

О чуме на протяжении несколько столетий не вспоминали в Византии (с VIII в. она давала о себе знать лишь спорадически) и вновь настойчиво заговорили с середины XIV в., когда она вновь появилась в империи и, не переставая, тревожила ее на протяжении последующего столетия. В поздневизантийских текстах можно встретить эту болезнь под разными обозначениями: «болезнь», «эпидемия», «смертность», «мор». Но как бы ни именовали авторы это заболевание, их сообщения касались одного и того же бедствия — чумы (ὁ λοιμός) [см., например: Joannis Cantacuzeni, 1832, 49; Démétrius Cydonès, 1960, 100.14; 770.25; Nikephori Gregorae, 1830, 797.17; Balfour, 1979, 56,33; Schreiner, 1975, Chr. 106.2].

Первая вспышка чумы в Византии приходится на осень 1347 г. В Константинополь чума была занесена из Кафы, колонии генуэзцев в Крыму [см.: Norwich, 1995, 309; Васильев, 1998, 324]. Кафа, осажденная татарами, уже была охвачена эпидемией, и именно оттуда началось ее странствие на зачумленных торговых галерах по византийским землям. В течение 1347— 1348 гг. чума свирепствовала, по сути, во всех греческих землях. Противник, с которым пришлось столкнуться лицом к лицу грекам, был гораздо страшнее гражданских войн и набегов турок.

Две краткие хроники[2] и кипрская погодная запись[3] содержат лишь лаконичные сообщения о появлении чумы в византийских владениях. Трапезундский хронист Михаил Панарет сообщает о великой эпидемии чумы, начавшейся в сентябре 1347 г., которая продержалась на Понте семь месяцев [Μιχαηὴλ τοῦ Παναρέτου, 1958, 68]. В Кипрской хронике Леонтия Махеры под 1348 т. содержится сообщение о том, что за грехи Господь послал мор, который унес половину населения острова [Makhairas Leontios, 1932, 60, № 66]. Хронисты, следуя законам жанра летописного повествования, лишь констатировали факт распространения крупной эпидемии на византийских территориях, воздерживаясь от эмоциональных замечаний. Но за скупыми строками поздневизантийских хроник стояли события, полные драматизма и человеческих страданий. Весь ужас, который охватил жителей империи, нашел свое отражение в исторических и риторических сочинениях таких современников, как Иоанн Кантакузин[4], Никифор Григора и Димитрий Кидонис, оставивших описания той эпидемии.

Жюль Эли Делоне «Чума в Риме»

Чума не раз посещала столицу за тысячелетнюю историю города, но давно бедствие не было таким масштабным. Эпидемию 1347— 1348 гг. по размаху можно сравнить разве что с занесенной в Византию из Египта юстиниановой чумой 542 г., в разгар которой в столице ежедневно умирало до 5— 10 тыс. человек [Прокопий Кесарийский, 2001, 119—124]. Кантакузин скорбно констатировал, что «от этой болезни многие умерли в Визáнтии[5] в то время» [Joannis Cantacuzeni, 1832, 52.17—18].  

Известный политик и писатель XIV в. Димитрий Кидонис, находившийся в Константинополе в данный период и оказавшийся свидетелем трагедии, оставил более эмоциональное описание тех событий:

«Но я, который пребывает посреди ужаса и должен видеть, как город находится в опасности утратить это имя, ощущаю глубокий душевный страх» [Démétrius Cydonès, 1960, 88.50—52].

Кидонис наблюдал, как «ежедневно пустеет великий город и множество могил доказывает, что величайший (город. — Т. К.) становится маленьким» [Ibid, 43—44]. С помощью риторически приправленных восклицаний автор строк передал картину гигантского мора, захлестнувшего столицу, который был чреват, по мнению очевидца, вымиранием великого города. По разноречивым данным анонимных итальянских хронистов от чумы умерло 8/9 или 2/3 жителей Константинополя [см. об этом: Chronicon Estense, 1729, 448; Bartholomaeus della Pugliola, 1729, 409]. Хотя эти сведения кажутся несколько преувеличенными, они иллюстрируют небывалый размах бедствия, по крайней мере — в восприятии современников.

Сам вид пораженного болезнью человека внушал ужас очевидцам этой трагедии. Поэтому авторы уделили значительное внимание описанию признаков чумы. Григора указывает симптомы этого смертельного недуга:

«Следами той болезни было высыпание на коже и общим предвестником той смерти были какой-то крупный нарост вокруг основания бедер и предплечья и одновременно кровяная чахотка» [Nikephori Gregorae, 1830, 798.12—15].

В своем описании автор, вероятно, смешивает две формы чумы (легочную и бубонную). Согласно же Боккаччо, в Византии более широкое распространение получила легочная чума, тогда как во Флоренции господствовала бубонная чума: «Если на Востоке непреложным знаком скорой смерти было кровотечение из носу, то здесь начало заболевания ознаменовалось и у мужчин и у женщин опухолями под мышками и в паху, разраставшимися до размеров яблока средней величины или же яйца, — у кого как, — народ называл их бубонами» [Боккаччо Джованни, 1992, 7]. Более подробное описание симптомов болезни приводит Кантакузин[6]:

«…одни были одержимы сильнейшим жаром и поражены болью в голове, были одержимы безмолвием и безразличием ко всему происходящему и вследствие чего были погружены в глубокий сон. И если каким-то образом приходящему в себя хотелось издать звук, язык двигался с трудом, и нечленораздельно звучали многие (слова. — Т. К.), умерщвленные болью вокруг затылка, и (человек. — Т. К.) мгновенно умирал. Других болезнь поражала не в голову, а в легкие, воспаление возникало мгновенно внутри в легких, и, рассказывают, наступала острая боль в легких. (Человек. — Т. К.) выпускал налитую кровью слюну и необычное и зловонное дыхание изнутри: горло и язык, пересохшие из-за жара, были черные и кроваво-красные; и питье было назначено большинству, бессонница угрожала все время, и затруднение было повсюду в верхней и нижней части рук, и около щек и у некоторых в других местах тела возникали большие или мелкие черные волдыри, как у других появлялись по всему телу черные язвы, тонкие и прозрачнейшие. И все из-за всего этого также умирали» [Joannis Cantacuzeni, 1832, 50.10—51.8].

Перечисленные признаки заболевания были характерны для легочной формы чумы, которая сопровождалась появлением на теле больного язв, приобретавших черный цвет, что и дало основание назвать эту эпидемию черной смертью.

Кантакузин отмечал, что болезнь длилась всего 1—3 дня [Joannis Cantacuzeni, 1832, 50.8—10]. О быстротечности заболевания писал и Григора: «многолюдные дома всех жителей опустели полностью за один или же иногда за два дня» Nikephori Gregorae, 1830, 798.4—5]. Заражение происходило даже от мимолетного контакта с больным [Joannis Cantacuzeni, 1832, 51.19—20], что определило размах распространения инфекции. Высокая скорость распространения болезни, легкость, с которой можно было заразиться, и неизбежность смертельного исхода пробуждали в людях страх и чувство беспомощности [Рaдuħ, 2000, 129]. Перед такой разрушительной силой, которая в кратчайшие сроки поражала жителей столицы, никто не мог устоять. Авторы в один голос указывают на полное бессилие людей перед лицом смертельного недуга. Григора писал:

«Болезнь одинаково затронула мужчин и женщин, богатых и бедных, старых и молодых и, одним словом, никого не пощадила ни по возрасту, ни по доле» [Nikephori Gregorae, 1830, 798.1—4].

Действительно, заболевание без разбора поражало людей разного происхождения, возраста, социального положения, уравнивая всех перед опасностью заражения и смерти. Беда не миновала даже членов императорской семьи: от эпидемии скончался Андроник [Prosopographisches Lexikon, 1976— 1994, № 10954], младший из сыновей императора Иоанна Кантакузина [см., например: Nikephori Gregorae, 1830, 797.16—17; Joannis Cantacuzeni, 1832, 49.15—16]. Императрица тяжело переживала потерю любимого сына: «Императрица-мать, когда узнала о кончине ребенка, была поражена в сердце сильнейшей скорбью и в течение жизни хранила неизгладимую память о ребенке» [Joannis Cantacuzeni, 1832, 52.20—22].

Неизбежность летального исхода пораженного болезнью человека авторы подчеркивают констатацией того, что здоровым и ослабленным людям в случае их заражения одинаково была уготована смерть, невзирая на то, оказывалась или нет медицинская помощь:

«Бедствие было неотвратимым, поскольку никакой образ жизни, ни мощь тела не могли защитить. В равной степени все были истощены, и сильные и слабые тела, и вполне окруженные уходом умирали подобно беспомощным» [Ibid, 50.1—4]. Обреченность людей перед смертоносным недугом была очевидна для современников, «ибо когда кто-то чувствовал себя заболевшим, то никакой надежды не оставалось на спасение» [Ibid, 51.23—52.1].

Более того, эпидемия, разрастаясь, распространилась и на домашних животных, которые жили бок о бок с людьми:

«…болезнь таким образом продолжала хлестать не одних только людей: но если в жилище, в котором жило много людей, обитали другие животные: собаки, лошади и разные виды птиц, то и они… оказались поражены» [Nikephori Gregorae, 1830, 798.7—72], «многие дома жителей опустели, и животные умирали вместе с хозяевами» [Joannis Cantacuzeni, 1832, 51.21—22].

Врачи были бессильны оказать какую-либо помощь сраженным тяжелым недугом [Ibid, 50.7]. «И не было никакой помощи ниоткуда», — обреченно констатировал Кантакузин [Joannis Cantacuzeni, 1832, 51.17—18]. «Никто, — вторил ему Григора, — ничем не был в состоянии помочь никому, ни живущим по соседству, ни родственникам по рождению и крови» [Nikephori Gregorae, 1830, 798.5—7].

Город превратился в кладбище, где ежедневно погребали тысячи людей, умерших такой страшной смертью. Кидонис передал ощущение постоянного траура, который охватил жителей столицы:

«…каждый день наша работа уносить друзей (к могиле. — Т. К.), и нас мучает больше всего, что люди избегают друг друга, опасаясь контакта с болезнью. Ни отец не хоронит своего ребенка, ни он (ребенок. — Т. К.) не доставляет ему (родителю. — Т. К.) последние почести. А оставшиеся в живых не верят до конца в болтовню врачей, но, закутываясь[7], пишут собственный некролог» [Démétrius Cydonès, 1960, 88. 44—49].

Страх вкрадывался в сознание людей, ежедневно сталкивающихся со смертью. Димитрий Кидонис, как и большинство его современников, имел все основания опасаться за собственную жизнь, ожидая той же участи, которая постигла многих его сограждан: «мое тело не отличается больше от тени, и я думаю уже переносить до смерти жребий умерших» [Démétrius Cydonès, 1960,88. 52—53].

Для средневекового сознания страх перед болезнью был одной из повседневных фобий, придававших привкус бренности человеческому существованию, рождавших отчаяние и укреплявших презрение к миру. Не случайно образы эпидемии и мора, вплетаемые в ткань византийских сочинений, были теми аллюзиями на библейский текст[8], которые усиливали эсхатологический эффект [Kuruses, 1969— 1970, 211]. Пророчества христианских авторов предвещали болезни и массовую смерть как наказание за грехи людские. В появлениях эпидемий, как и в других катаклизмах, видели предзнаменования будущей гибели рода человеческого и грядущего Страшного суда. Алексей Макремволит в своем «Плаче на разрушение святой Софии», написанном в 1346 г. незадолго до начала «черной смерти», в риторически напряженной форме перечислил знамения приближающегося конца, которые виделись ему в бедствиях и природных явлениях, ниспосланных Богом:

«…не тучи ли саранчи, затмевавшие солнце, и все насаждения, и траву? Не камни ли града… угрожавшие всем? Не разливы ли рек и ливни, все уносящие и все уничтожающие? Не голод ли и эпидемия, совершенно истребившие дома, уничтожившие и предавшие смерти деревни и города? Не землетрясения ли, взрывы и страшные раскаты, сотрясавшие дома и разрушившие крыши домов, стены городов и земельные наделы?» [Ἁλεάχιος Μακρεμβολιάτης, 1969— 1970, 16—25].

Среди знамений природного происхождения автор упомянул также голод и эпидемию, которые предвосхищали конец света. Эсхатологические ожидания Макремволита, в концентрированном виде выраженные в этом сочинении [Поляковская, 1975, 87—98], подкреплены знамениями, которыми «предвещал Творец приближение к концу его» [Ἁλεάχιος Μακρεμβολιάτης, 1969— 1970, 5—6].

Альбрехт Дюрер «Четыре всадника Апокалипсиса» (1498).

Убеждение, что Господь насылает на людей три главных бедствия — голод, войну и чуму как наказание за грехи, опиралось на авторитет библейских пророчеств и подкреплялось проповедью христианских авторов [см.: Делюмо, 2003, 7]. В своем наставлении, обращенном пастве, митрополит Фессалоники Симеон в начале XV в. будет говорить об испытаниях, посылаемых Богом, чтобы испытать силу веры людей: «постоянные набеги, эпидемии чумы и голод с позволения Бога, бедствия, блокады и многочисленные другие беды» [Balfour, 1979, 85. 21—22]. Наказания, следуемые за нарушение людьми Божественных установлений, согласно Симеону Фессалоникийскому, обрушиваются в виде бедствий: «себя осквернили всеми беззакониями, вследствие чего людей постигли наводнения, пожары, утопления, пленения, голод и эпидемии чумы, и вся злоба и притеснение» [Balfour, 1979, 83. 12—14]. И как бы ни был губителен и ужасен голод, он все же уступал по свой разрушительной силе чуме, которая уносила жизни без разбора и причиняла ни с чем не сравнимый вред людскому сообществу.

Причиной несчастий, выпавших на долю византийцев, современники в русле традиционных представлений считали «размеры и количество наших грехов, которыми мы ежедневно оскорбляем Бога, рулевого и царя всех, так как мы уклоняемся от законов благого Провидения, устанавливаем в качестве закона беззаконие и поэтому живем, как подобает блуждающим во мраке» [Démétrius Cydonès, 1960, 431.23—27].

Димитрий Кидонис прибегает к традиционному приему нанизывания риторических вопросов, чтобы подчеркнуть факт Божьего гнева: «Кто примирит справедливо разгневанного? Кто среди живущих на земле достоянный представитель перед небесным господином? Кто может предсказать, когда закончатся мучения?» [Ibid, 109.28—30]. Напряженность стилистического приема, к которому прибегает автор, отражает его эмоционально-обостренное восприятие происходящего и острое ощущение безысходности.

Многие свидетели печальных событий 1347— 1348 гг. подозревали, что Богородица, защитница города, покинула жителей столицы [см.: Norwich, 1995, 309]. Тщетность упований на небесное покровительство, на заступничество небесной патронессы свидетельствовала о размере гнева, вызванного человеческими прегрешениями, за которые последовало неминуемое наказание с Божественного попустительства.

Но насылаемая болезнь есть не только кара небесная, но и испытание, с помощью которого Господь дает возможность искупить свою вину, предостерегает от греха и укрепляет веру. Так, Кантакузин связывал распространение эпидемии с христианской идеей, согласно которой Бог насылает подобное испытание, чтобы образумить людей. Умирающие и оставшиеся в живых в равной степени, стремясь оправдаться перед Богом, воздерживались от позорных поступков и заботились о благородстве, поэтому «могущественные раздавали необходимое бедным, пока болезнь не поразила их самих» [Joannis Cantacuzeni, 1832, 52.10—13]. Заболевание, по мнению автора, позволяет раскаяться и попытаться благородными поступками заслужить спасение души уже после смерти [см.: Ibid, 13—17]. Испытание, ниспосланное Господом в виде телесных и душевных страданий, дает также возможность здоровым спастись через сострадание и милосердие.

В условиях, когда Господь в гневе являл всю свою силу, насылая на людей мор, рассчитывать можно было только на его милость и всепрощение. Средство облегчения участи людей виделось лишь в молитве, обращенной к Богу в надежде на его заступничество и милосердие:

«В этом положении мы нуждаемся в наставлении и молитвах тех, которые приближены к Богу и позаботятся о том, чтобы это нам перенести» [Démétrius Cydonès, 1960, 88.54—55].

В связи с этими представлениями и окончание мора понималось как милость, дарованная свыше. По случаю избавления от бедствия, которое было связано в сознании людей с заступничеством Господа, Богоматери и небесных покровителей, устраивался крестный ход. Еще во времена Юстиниана в благодарность за прекращение моровой язвы была установлена лития (η λυτηά — мольба, моление), совершаемая на праздник Сретения Господня, которая с этого времени приобрела большую торжественность [см.: Иеромонах Иоанн, 1895, 109]. Приведем в сжатой форме описание литии по «Книге церемоний» Константина VII Багрянородного (X в.). В праздник из храма Св. Софии во Влахернский храм Богородицы совершался крестный ход во главе с патриархом по установленному еще в VI в. порядку. С приближением процессии к храму навстречу с пением ямбов и с зажженными свечами выходил император, окруженный свитой. Лития останавливалась перед императором, который после произнесения молитвы целовал Евангелие и крест, обменивался с патриархом проскинезой (церемониальным поклоном) и первым заходил в храм. Когда лития достигала храма, начиналась литургия [Constantini Porphyrogeniti imperatoris, 1829, 1. 139. 5—24]. Литии вошли постепенно в сценарий многих торжественных праздников, став частью богослужебной практики. Из литий выросли особые чинопоследования, которые состояли из молебных пений, совершавшихся лишь во время крестного хода [см.: Иеромонах Иоанн, 1895, 111]. Литии зачастую проходили по случаю избавлений от каких-либо бедствий. Хотя мы не располагаем сведениями о крестных ходах, знаменовавших окончание эпидемий в поздневизантийское время, все же можно предположить, что избавление от чумного поветрия, вероятно, отмечали, как и прежде (может быть, только без былого размаха), литией.

Изображение крестного хода, ок. 1350 года. Хроника Жиля Ле Мюизи.

Обозначим некоторые факторы, которые влияли на распространение чумы и определяли размер бедствия. Безусловно, воздействие чумы было более ощутимым в городах, нежели в деревне. Город с его высокой концентрацией населения становился для эпидемии более легкой добычей. Лаоник Халкокондил в своем описании европейских городов заметил, что они не так часто, в отличие от византийских, страдали от эпидемий: «здесь не бывает так часто ни чумы, которая неоднократно появляется у нас благодаря загрязненному воздуху, убивая значительную часть жителей, ни других болезней, которые возникают у нас летом и осенью» [Laonici Chalcocandylae, 1922, 66.9—13]. Хотя в действительности ситуация в городах на Западе был не столь радужной, как ее представляет византийский историк, важно то, что он точно указывает на сезонность заболеваний и санитарные условия города как на факторы, влиявшие на распространение болезней, а также отмечает высокую смертность среди зараженных этим недугом. Зачастую эпидемия вспыхивала в городах и крепостях, находившихся в осадном положении, многократно увеличивая угрозу для их обитателей. Кроме того, чума часто шла рука об руку с голодом, своим верным спутником. Недоедание и снижение физической сопротивляемости человеческого организма обусловливали размах того бедствия, которое представляла собой чума.

Урон, наносимый чумой, выражался не только в количественных, но и в качественных показателях. Сокращение в результате высокой смертности среди той части населения, которая была вовлечена в трудовую деятельность, вызвало проблему нехватки рабочих рук, что стало причиной введения, в частности на Балканах, так называемого рабочего законодательства, устанавливавшего верхний предел заработной платы [см. об этом: Scarborough J., Kazhdan A., 1991, 1681]. В период эпидемии, когда горожане были парализованы страхом перед лицом смерти, прекращали свою работу ремесленники, закрывали лавки торговцы, замирала жизнь в гавани, что наносило тяжелый удар по экономике. Убывание населения, которое происходило в периоды мора, дестабилизировало положение в стране. Опасным было и то, что эпидемии чумы сочетались с губительными военными опустошениями, хозяйственной разрухой, с глубоким социальным и политическим кризисом. Четырнадцатый век обострил, кроме того, чувство эсхатологического страха в связи с ужасами чумы, которая была зримым предвестием ожидаемого конца света.

Могла ли чума сыграть положительную роль в истории Москвы? Ответ в статье Николая Борисова.

События 1347— 1348 гг. оставили глубокий след в памяти современников. Обострив у очевидцев драмы чувство незащищенности перед лицом эпидемии и страха за собственную жизнь, чума повергла людей в состояние оцепенения, напомнив об эсхатологических предсказаниях. В дальнейшем любое появление признаков этой болезни вызывало печальные воспоминания о трагедии середины XIV в.

Бедствие, которое представляла для Византии чума, помноженное на внешнеполитические промахи и экономические неудачи, усугубило положение империи. В этом отношении середина XIV в. оказалась переломным временем византийской истории, когда концентрация негативных факторов (как внешне-, так и внутриполитического свойства) достигла критической массы.

Примечания:

* Статья написана при финансовой поддержке РГНФ, проект № 08-01-00238а.

[1] Григора называет скифами татар [см. Moravcsik, 1958, 81].

[2] «В году 6856 началась большая эпидемия» [Schreiner, 1975, Chr. 33/6]; «известно, что в год 6856 началась большая эпидемия» [Schreiner, 1975, Chr. 89/1].

[3] «…B это же время была большая эпидемия на Кипре» [Chronologische Einzelnotizen, 1977, 611, №40].

[4] Описание Кантакузином чумы 1347 г., по мнению исследователей, является подражанием Фукидиду [Hunger, 1976, 185-188; Miller, 1976, 385-395]. Однако, несмотря на цитаты из Фукидида, в изображении чумы автор проявил в определенной мере самостоятельность, основываясь на собственных наблюдениях. Влияние Фукидида на Кантакузина проявилось в заимствовании фраз, выражений и оборотов, т. е. на уровне манеры и стиля повествования, что не снижает степени достоверности информации о чуме 1347 г.

[5] Кантакузин имеет в виду столицу, используя древнее название Константинополя.

[6] Г. Хунгер, сравнивая описание чумы у Фукидида и Кантакузина, отмечал, что в этом пункте Кантакузин проявил в известной мере самостоятельность и далеко отошел от Фукидида [см.: Hunger, 1976, 186].

[7] В знак траура [Demetrios Kydones, 1981, Br. 21, A. 16].

[8] «Ибо восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады, моры и землетрясения по местам; все же это начало болезней» (Мф. 24,7-8); «будут большие землетрясения по местам, и глады и моры, и ужасные явления, и великие знамения с неба» (Лк. 21, 11).

Список литературы


Об авторе: Редакция

Подпишитесь на Proshloe
Только лучшие материалы и новости науки

Ваш комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Для отправки комментария, поставьте отметку. Таким образом, вы разрешаете сбор и обработку ваших персональных данных. . Политика конфиденциальности

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.