Публикуем отрывок из книги Вячеслава Козлякова
Для многих «Домострой» — слово ругательное, и обозначает оно жёсткое подчинение женщин мужчинам, домашнее насилие и диктат. Где здесь правда, а где — миф, и что на самом деле написано в этой книге? Как женились, учились и модничали в России XVI-XVII веков? И почему бабушке одной московской девицы пришлось продать два села, чтобы избавить внучку от свадьбы?
С разрешения издательства «Наука» мы публикуем отрывок из новой книги Вячеслава Николаевича Козлякова «Московское царство».
Понятие «домострой», конечно, знают многие. Домостроевские устои — характеристика отсталых, дремучих представлений о взаимоотношениях в семье. Кто-то вспомнит про право мужа «вежливенъко» поучить жену плеткой, действительно, такие слова можно найти в памятнике под названием «Домострой», созданном, по признанию большинства ученых, протопопом Благовещенского собора Сильвестром, входившим в ближний круг молодого царя Ивана Грозного в 1540 — 1550-е годы. Уже время создания памятника должно предостеречь от переноса зафиксированных в нем представлений на более поздние времена, но случилось по- другому. С тех пор как в середине XIX века «Домострой» был опубликован, его текст стал одним из главных источников, характеризующих частную жизнь людей XVI—XVII веков.
В составлении памятников, подобных «Домострою», не было ничего необычного, такого рода литература была известна в Новгороде Великом и в более раннее время. Изучение текста памятника показывает, что в нем три части — одна связана с правилами христианской жизни, другая с наставлениями членам семьи — жене и детям, третья касалась домашнего обихода. Многие нормы памятника выводились из евангельских правил и решений церковных соборов. Внимательно вчитываясь в текст «Домостроя», можно заметить, что в нем образ хозяина дома связан с образом идеальной хозяйки, без совета с которой дом не должен управляться: «Если дарует Бог жену добрую, получше то камня драгоценного…»(перевод В. В. Колесова). Поэтому следует отличать исторический текст «Домостроя» от того содержания, которое мы вкладываем в это понятие.
Мир и частная жизнь московских людей были упорядочены и подчинялись определенным правилам, где «Домострой», конечно, только чаемый идеал, а сама действительность — это нечто иное. Заключая свадьбу, в дворянских семьях начинали дело с составления рядной записи. Можно назвать этот текст и своеобразным брачным договором, в нем подтверждалось, что свадьба состоится в определенный срок, приводились имена невесты, родителей, опекунов или поручителей, перечислялась роспись приданого. Для большей уверенности в договор включался и пункт о больших штрафах в несколько сотен рублей, сопоставимых с ценой целых вотчин!
Прекрасно иллюстрирует противоречия с восприятием «домостроевских» устоев казус вдовы протопопа кремлевского Благовещенского собора Марфы, вынужденной уплатить неустойку за отказ внучки княжны Авдотьи Мезецкой от свадьбы с выбранным женихом, «для ее слез». Бабушка продала два села, чтобы отказаться от свадебного «ряда» (договора), и происходило это, примерно, в те времена, когда создавался «Домострой»!
К. Е. Маковский. Перед венцом. 1884 
К. Е. Маковский. Боярский свадебный пир. 1883
Крестьянки, выходившие замуж за крестьянина из другого поместья, — как говорилось выше — должны были получить выводную запись и передать ее новому помещику как своеобразное паспортное свидетельство и подтверждение согласия на брак. Каким образом решались проблемы таких переходов, ведь один из помещиков терял «рабочие руки», а другой — приобретал, сказать сложно.
Метрического учета в Московском царстве не существовало. Очевидно, что браки, крещения детей, похороны сопровождались церковными службами. Для этого рядом должны были находиться церковь и погосты. В городах, где жило больше людей, в крупных монастырях, а также больших селах складывалась своя приходская жизнь. Клир подтверждал свидетельства своих прихожан при повальных обысках. Священники присутствовали также при составлении духовных грамот — завещаний, свидетельствуя, что это действительно воля человека, распоряжавшегося своим имуществом и передавшего его по наследству в «здравом уме».
Забота о душе, как известно, является смыслом жизни в христианстве, что и сформировало нормы благочестивой жизни, отраженные в «Домострое». Однако иногда судить о норме приходится, изучая отклонения от нее. К делам, подпадавшим под ведение церковного суда, относились разного рода семейные коллизии, насилие, нарушение брачных правил. Церковью преследовались оставление супругами друг друга, сожительство близких родственников, «содомский грех» и сексуальные извращения. Круг других «богоотвратных дел» — понятий отклоняющегося от нормы поведения — подробно охарактеризован в «Домострое»:
«Блуд, распутство, сквернословие и срамословие, песни бесовские, игру на бубнах, трубах, сопелках — все угодное бесам, всякую непристойность, наглость, а к ним еще чародейство и волхвование, и колдовство, звездочетье, чернокнижье, чтение отреченных книг, альманахов, гадательных книг…»
Страницы «Домостроя», конечно, отразили культ патриархальной семьи, где главой семьи всегда был мужчина. Но жизнь все равно оставалась богаче и разнообразнее обрисованных там порядков. Согласно русскому праву, разводы тоже были возможны, в случае, например, ухода одного из супругов в монастырь или невозможности исполнять свои обязанности. После смерти супруга главой семьи при маленьких детях оставались именно вдовы. Правда, стоит сделать оговорку, что лучше известен документальный материал, относящийся к дворянству. Дворянские вдовы составляли купчие записи, платили налоги, вели переписку, распоряжались землей, отдавая ее в аренду или в заклад. Они растили детей, обеспечивали передачу сыновьям поместий их отца, выдавали замуж дочерей. Вдовам обязательно выделялась земля на прожиток, они могли распорядиться своим наделом по собственному усмотрению, в том числе вступить в новый брак и отдать ее в приданое.
Однако, когда кроме сыновей оставались только вдова и ее дочери, родственники умершего мужа, его братья и племянники, могли тоже претендовать на оставшиеся поместья. Не давали они распоряжаться вдовам вотчинами, так как эти земли жаловались всему роду. Поэтому наследование вотчин шло по мужской, а не по женской линии и создавало немало споров. Не всегда гладко складывались в семьях взаимоотношения старших и младших, хотя дети были обязаны «поить и кормить» своих родителей. От благочестивых людей требовалось также поминание предков, при этом показательно, что в перечне записей в синодики можно увидеть имена всех родителей без какого-либо разделения, как по мужской, так и по женской линии.
Существует еще известный стереотип о женском затворничестве в Московском царстве, но и он не соответствуют действительности. Московские цари (в прямом смысле) задавали нормы поведения для двора и всех подданных. Активно вмешивались в политические дела жены московских великих князей Василия I — Софья Витовтовна, и Ивана III — Софья Палеолог. Вторую половину 1530 — начало 1540-х годов называют периодом «регентства»
Елены Глинской — вдовы князя Василия Ивановича, правившей от имени сына, будущего царя Ивана Грозного. Фундаментальный труд Михаила Марковича Крома об этом времени называется «Вдовствующее царство» (2010). Правда, историк обратил внимание на условный характер статуса правительницы, не распространявшийся на внешнюю политику, и даже само понятие регентства отсутствовало в то время. Но это все равно не отменяет участия вдовствующей великой княгини в «соправительстве» страной «при боярах».
В следующий раз правительницей царства, пусть всего на несколько дней, в январе 1598 года стала царица Ирина Федоровна, вдова царя Федора Ивановича. Ее роль в передаче трона брату — Борису Годунову, конечно, трудно переоценить. Заметным было влияние на царя Михаила Федоровича его матери — великой инокини Марфы (Ксении Ивановны Шестовой), особенно в начале правления Романовых в 1613 — 1619 годах. Старшая сестра царя Алексея Михайловича — царевна Ирина Михайловна, о которой известно как о несостоявшейся невесте датского «принца» (точнее герцога) Вальдемара, во все время царствования своего брата оставалась влиятельной фигурой во дворце. Во взаимоотношениях царя Алексея Михайловича и его сестры царевны Ирины были и сложности, связанные с неприятием ею нового брака царя с Натальей Нарышкиной и поддержкой гонимой боярыни Морозовой. Наконец, трудно обойтись и без упоминания о царевне Софье, управлявшей Российским царством от имени братьев-царевичей Ивана Алексеевича и Петра Алексеевича в 1682—1689 годах. Ее правление стало своеобразной «репетицией» XVIII века в России, где больше сего лет провели на троне императрицы, а не императоры.
Материал о частной, повседневной жизни в царском дворце отложился в гигантском архиве Оружейной палаты, использованном Иваном Егоровичем Забелиным для написания своего труда о «быте» московских царей и цариц. Этот труд был впервые издан в 1860-х годах, но до сих пор сохранил свое значение непревзойденного исследования по бытовой истории дворцовой жизни. Многое в царском дворце или в Верху делалось по распоряжениям цариц, у которых был свой малый двор во главе с дворецким. В ближайшее окружение цариц входили боярыни — жены и вдовы знатных царедворцев, собственные казначеи.
Церемониальная роль отводилась царицыным стольникам и детям боярским. В чине стольников, как рассказывал подьячий Григорий Котошихин, начинали службу дети аристократов с 10 лет, царицыны же дети боярские происходили не из столь знатных родов, но опыт дворцовой службы помогал им дальше расти в чинах. Верховые боярыни сопровождали царицу во время торжеств и церковных служб, помогали управляться с женской половиной дворца, густо населенной слугами и служанками. Одни составляли более или менее привилегированный штат боярышень, ларешниц, мастериц-золотошвей, псаломшиц, постельниц и комнатных баб. Другие — истопники, портомои и поломои— были заняты черновой работой. Срождением царевичей и царевен во дворце появлялись мамки и кормилицы. Причем если кормилицы после выкармливания младенцев долго не задерживались во Дворце, то мамки — воспитательницы царских детей, напротив, служили долго и пользовались почетом и уважением.
Упоминаются в штате женской дворовой половины и учительницы, так некая мастерица Марья учила царевну Татьяну Михайловну — сестру царя Алексея Михайловича. Царевичи, когда им исполнялось 5-6 лет, передавались на воспитание дядькам, следившим за их воспитанием и образованием в особых, специально построенных для царевичей хоромах. Поэтому так велика оказалась роль царского воспитателя боярина Бориса Ивановича Морозова. Вынужденный обстоятельствами бунта 1648 года удалить его на время из Москвы в Кирилло-Белозерский монастырь, царь Алексей Михайлович заботился о нем в его короткой ссылке, и далее никогда не порывал связей с боярином Морозовым оставшимся главным царским советником вплотв до своей смерти.
Со второй половины XVII века во дворце московских царей появляются новые люди, участвовавшие в воспитании детей самого царя Алексея Михайловича. В первую очередв следует упомянуть имя Симеона Полоцкого — человека образованного, но сначала, по приезде в Россию, в начале 1660-х годов вообще писавшего по-польски. Симеон Полоцкий со временем стал сочинителем силлабических виршей и зачинателем жанра дворцовой гимнографии при московских царях. Он знал отрицаемую в Московском царстве латынь и понимал ее значение для образования. Высокое положение учителя царских детей позволяло ему строить планы домашнего обучения в «гимнасионе» или «Академии», но новшества с преподаванием латыни наталкивались на противодействие церковных иерархов. Хотя при царевне Софье, на излете существования Московского царства в 1687 году и была создана Славяно- греко-латинская академия, споры между «грекофилами» и «латинствующими» продолжались еще долго, вплоть до петровского времени.
Наконец, говоря о «домостроевской» стране, важно вспомнить, как выглядели ее люди. Жители Московского царства разделялись начины, находило ли это свое отражение в одежде? Как менялся покрой верхнего и домашнего платья, следовал ли он какой-то моде или оставался неизменным? Какие ткани использовались для шитья, домашние или привозные? Отвечая на эти и другие вопросы, историки костюма написали целые исследования, тем более что многие предметы одежды — рубахи, кафтаны шубы и шапки — сохраняли традиционный характер вплоть до XIX века, их описания вошли в классические образцы русской литературы. Отметим здесь сохранившиеся описи не только царской, но и патриарших и боярских одежд. Известия об имуществе и одеждах разных лиц можно встретить в росписях приданого и завещаниях.
Повседневные одежды по своему виду не отличались разнообразием, даже в «Книгах царских выходов» упоминались все те же однорядки, кафтаны и зипуны, которые можно было встретить и у обычных людей. Хотя естественно, что сложились различия богатого и бедного костюма, над изготовлением царских и царицыных одежд трудились целые приказы и штат мастеров и мастериц, для этого закупались лучшие иностранные ткани, в отделке использовались веницейский бархат и драгоценные камни. Боярские одежды выглядели богато, постоянное «соревнование» красотою костюма происходило и на Красном крыльце, куда каждый день в ожидании царских указов съезжались члены Двора. Для изготовления служилого платья использовались иноземные ткани — камки, жаловавшиеся за какие-либо особые боевые заслуги. Конечно, самой простой была одежда крестьян и посадских людей, использовавших домотканое полотно, крашенину. Правда, судя по этнографическим материалам, крестьяне научились компенсировать бедность тканей богатым орнаментом и тоже использовали украшения в одеждах.
«Модные тенденции» в XVII веке тоже существовали, заметнее всего они проявлялись в интересе к немецкому платью. Так называлась вся иностранная одежда, многие образцы которой стали известны со времен Смуты. Любимым одеянием самозваного царевича Дмитрия Ивановича была венгерская гусарская одежда, в которой он изображался на портретах и гравюрах, когда находился в Речи Посполитой. Своим привычкам он не изменил, став царем. В Государственном историческом музее хранится происходящий из Вишневецкого замка портрет Марины Мнишек во французском платье, украшенном жемчугом. Источники сохранили известие о спорах во время венчания на царство «императрицы» Марины Юрьевны. Она не понимала, почему’ для церемонии в Успенском соборе Кремля ей нельзя было надеть любимое и привычное парадное платье… Коллизия разрешилась тем, что Марина Мнишек вынуждена была явиться в собор в русском платье, а на свадебный пир пришла в иноземном.
Мода одевать московских царевичей и их стольников в немецкое платье начинает входить в обиход царского двора во второй половине 1630-х годов. Тогда царевичу Алексею и его брату Ивану — сыновьям царя Михаила Федоровича — покупали гусарские шубы, жупаны, шляпы, рукавицы, чулки и сапоги немецкие. Царевичам сделали «башмаки на немецкое дело, сафьян жолт», в их гардеробе находилось и другое немецкое платье — «епанча и курта». Правда, став царем, Алексей Михайлович не спешил вводить новые одежды, а остался традиционалистом.
Однако это не мешало боярам «модничать» самим, покупая и используя в быту и на службе иноземное платье. Шведский резидент в Москве в начале 1650-х годов Иоганн де Родес описал, как патриарх Никон однажды приехал на двор к боярину Никите Ивановичу Романову (двоюродному брату царя Михаила Федоровича), попросил его показать имевшиеся у него немецкие костюмы, а потом публично сжег их! Начиналась великая война с Польшей и для мобилизации были все средства хороши. Однако, вопреки всем намерениям, долгая война привела к переселению, в том числе насильственному, в Московское царство многих «белорусцев», как тогда обобщенно называли жителей Великого княжества Литовского. Мещане и купцы, горожане и шляхта раньше познакомились с другой, европейской традицией в быту и одежде. И потом перенесли ее в Русское государство, не говоря о привезенных армией трофеях.
Прошло не так уж много времени, когда царь Федор Алексеевич внес изменения в придворное платье, своим указом 22 октября 1680 года отменив ношение дедовских охабней и однорядок. Впрочем, и переоценивать значение этой «реформы» тоже не стоит. Она была еще робким шагом на пути устранения различий между московским и польским костюмами. По-настоящему переворот в одежде и переход к иноземному платью совершил Петр I.
