14.10.2019     0
 

Единство, скреплённое кровью


Отрывок из книги Андрея Бодрова и Николая Власова

Перефразируя Гумилёва, на франко-прусскую войну отправились пруссаки, саксонцы, баденцы и гессенцы, а вернулись немцы. Во время войны и после неё германская пропаганда создала иллюзию общего дела, большой немецкой мечты, которую вместе реализовали все народы империи. Но так ли гладко всё было на самом деле? С какими трудностями столкнулись немцы на пути к единому государству? И как Бисмарку, «принимавшему роды будущей империи», удалось переломить строптивую прессу, непокорных монархов южной Германии и собственного прусского короля?

С разрешения издательства «Евразия» мы публикуем отрывок из новой книги Андрея Владимировича Бодрова и Николая Анатольевича Власова «Железо и Кровь. Франко-германская война». 

Узнав о начале войны, немецкий народ поднялся в едином порыве. Нападение извечного врага сплотило всех; разногласия были забыты. Каждый был готов принести на алтарь Отечества все, что только мог. Немцы осознали себя единой нацией, и под грохот орудий было провозглашено создание Германской империи.

Именно так описывали происходящее многие журналисты. «Нет больше пруссаков, баварцев, вюрттембержцев; есть лишь воодушевленные, наполненные радостной любовью к Отчизне немцы» — писала, к примеру, «Аугсбургская всеобщая газета»[1].

Им на протяжении последующих десятилетий вторили авторы немецких школьных учебников и популярных патриотических книг. На самом деле ситуация выглядела несколько иначе.

Для большинства немцев начало войны стало полной неожиданностью, громом среди ясного неба. Патриотический подъем действительно имел место; отправлявшегося из Берлина на театр военных действий прусского короля провожали ликующие толпы. Венский журналист Генрих Поллак, оказавшийся в эти дни в прусской столице, вспоминал:

«Войска, проходившие через город, встречали восторженный прием, а перед королевским дворцом стояли сотни людей, смотревшие на <…> окно рабочей комнаты короля и громко ликовавшие каждый раз, когда старый монарх появлялся в нем или хотя бы тень свидетельствовала о его присутствии. Ничто не указывало на серьезность ситуации, на опасности, которые влечет за собой война. Все выглядело так, словно она уже завершилась, словно кампания уже увенчана победой – таким было повсеместное воодушевление, охватившее в равной степени все слои населения»[2].

Бешеную популярность приобрела песня «Стража на Рейне» — несмотря на то, что текст ее был написан еще в 1840 г. и положен на музыку в 1854 г., многие впервые услышали ее только в эти летние дни 1870 г.

Однако этот энтузиазм был характерен в первую очередь для прусского среднего класса, сосредоточенного в больших городах. В сельской местности, на недавно присоединенных к Пруссии территориях, а также в южногерманских государствах реакция на начало войны была далеко не столь восторженной. Британский журналист У. Рассел вспоминал о весьма холодном приеме в Ганновере:

«Наш военный эшелон не вызывал ни малейшего энтузиазма у горожан, рабочих и крестьян, находившихся на вокзале. Они смотрели на нас холодно и не отвечали на приветствия солдат»[3].

В Бадене преобладал страх перед возможным французским вторжением – страх, который не удалось полностью преодолеть почти до самого конца войны. Такие же опасения существовали в баварском Пфальце и в западных провинциях Пруссии; их разделяла даже супруга прусского кронпринца. Аналогичная ситуация сложилась на побережье Северного моря, где местные жители с тревогой ждали французского десанта. В начале войны победа ни в коей мере не казалась гарантированной, и только блестящая августовская кампания изменила настроения к лучшему.

Попытка сформировать в Вюрттемберге добровольческий корпус провалилась в связи с нехваткой добровольцев. У большей части баварцев война также не вызывала большого энтузиазма. В конце июля, когда прусский кронпринц посетил столицы южногерманских государств, войсками которых ему предстояло командовать, его повсюду встречали с большой пышностью. Однако внешний блеск не мог обмануть проницательного наблюдателя; князь Хлодвиг цу Гогенлоэ-Шиллингсфюрст писал в своем дневнике:

«Публика дружелюбно приветствовала его и кричала «ура», но не слишком мощно. Было много людей из низших классов, рабочих и так далее, а они в Мюнхене не особенно воодушевлены начавшейся войной и не склонны чествовать прусского принца»[4].

Серьезные сомнения в необходимости отказываться от нейтралитета существовали и у баварского правительства; 14 июля на заседании кабинета министров выяснилось, что только военный министр и министр торговли однозначно высказываются за вступление в войну. Король, впрочем, принял сторону военного министра и 16 июля отдал приказ о проведении мобилизации. Под давлением общественного мнения начали колебаться и противники Пруссии. 18 июля глава правительства Отто граф фон Брай-Штейнбург заявил в парламенте: «Природа вопроса меняется. На смену испанской кандидатуре приходит немецкий вопрос»[5]. В итоге военные кредиты (правда, в значительно урезанном объеме) были принято 101 голосом против 47[6].

Что касается польских подданных Пруссии, то многие из них вообще симпатизировали французам, особенно после провозглашения республики. Чиновники в восточных провинциях опасались даже возможных волнений среди поляков. Особое неудовольствие вызывало создание немецкого национального государства; поляки опасались, что из равноправных граждан превратятся в притесняемое меньшинство. Серьезные сомнения вызывала и лояльность датского меньшинства, проживавшего на территории северного Шлезвига.

Многим «маленьким людям» война с самого начала принесла, в первую очередь, растущие сложности. Десятки и сотни тысяч молодых мужчин покидали свои рабочие места. Отцы семейств оставляли жен с малолетними детьми, материальное положение которых драматически ухудшалось. Мобилизация нарушила нормальное течение экономической жизни, западные районы Пруссии оказались на некоторое время фактически изолированными от остальной части королевства. В результате местами крестьяне не могли сбыть продукты своего труда, а горожане вынуждены были платить высокую цену за продовольствие. Сам по себе урожай 1870 г. оказался достаточно хорошим, однако с его уборкой возникали большие проблемы. Крупнейшим потребителем продовольствия стала армия. Все это в совокупности привело к росту цен на товары первой необходимости, который стал особенно заметен зимой.

Аналогичные процессы происходили и в сфере занятости: в то время как в одних регионах проблема была в нехватке рабочих рук, в других тысячи людей не могли найти себе работу. В шахтах Гарца не хватало горняков, на военных предприятиях росли зарплаты, а множество мелких фирм разорялись и увольняли сотрудников. Поскольку железные дороги работали в первую очередь на фронт, гражданские перевозки столкнулись с серьезными трудностями, что не позволяло оперативно скорректировать возникший дисбаланс. Уровень жизни большей части населения сильно упал. При этом в наибольшей степени пострадали представители бедных слоев – мелкие крестьяне, ремесленники, торговцы.

Экономика германских государств оказалась совершенно не готова к начавшейся войне. Атлантическая торговля была прервана французской блокадой; оживленный гамбургский порт, один из крупнейших в Европе, на несколько месяцев просто замер. «Теперь, после начала войны, торговля и деловая жизнь повсеместно остановились» — докладывал чиновник из Кенигсберга[7]. Курсы ценных бумаг упали, и даже новости о первых победах способствовали лишь ограниченному оживлению на финансовом рынке. При этом импортные товары (такие, как табак) становились дефицитом, а экспортные (одежда) имелись в избытке; на западе страны цены росли, а на востоке местами снижались в связи с нехваткой платежеспособного спроса. Такой же дисбаланс наблюдался между различными отраслями промышленности. Например, предприятия машиностроения вынуждены были сократить производство, в том время как вагоностроительные компании переживали настоящий бум[8].

Пострадавшие – от вдов и сирот до влиятельных объединений предпринимателей — обращались за помощью к правительству, которое, однако, не спешило компенсировать их потери. Выплаты семьям мобилизованных, оставшимся без средств к существованию, оказались невелики. Предпринимателям, пострадавшим от блокады и военных действий, была обещана компенсация за счет будущей французской контрибуции.

К материальным лишениям, которые испытывали разные слои общества, добавилась боль военных потерь. Число немецких солдат, погибших во время войны, составило около 45 тысяч человек. Эта цифра кажется небольшой по сравнению с гекатомбами первой половины ХХ в., однако для тогдашнего немецкого общества она была весьма ощутимой. Число умерших от ран и болезней оказалось еще более внушительным. Лишь немногие могли позволить себе позаботиться о погребении своих близких. Большинство павших на полях сражений были захоронены в братских могилах, от многих из которых уже через два-три года после войны не осталось и следа.

Однако все выглядело не так плохо, пока сохранялась надежда на короткую кампанию в стиле австро-прусской войны 1866 г. Череда стремительных побед, увенчанная Седанским сражением, вызвала настоящую эйфорию в германских государствах. Недавние страхи оказались полностью забыты. В городах началась сплошная череда праздников: салюты, иллюминации, факельные шествия сменяли друг друга.

«Почти непрерывно поступающие известия о блестящих успехах немецких армий, — докладывал из Берлина в Штуттгарт вюрттембергский посланник, — привели город в состояние лихорадочного возбуждения. (…) Весь город украшен флагами, (…) впечатление от блестящих побед при Вайссенбурге, Верте и Форбахе исключительное. (…) Перед дворцом короля постоянно находятся большие толпы людей, с нетерпением ожидающие новых известий. Королева должна была много раз выходить на балкон»[9].

Даже в тех германских государствах, где к пруссакам относились прохладно, победа при Седане вызвала всплеск национальных чувств. Гогенлоэ-Шиллингсфюрст, находвишийся в Мюнхене, говорил в середине августа о «непреодолимом, охватившем все классы народа желании быть причастными к великой битве»[10]. Первые дни сентября были тем временем, когда действительные настроения в германском обществе в наибольшей степени соответствовали тому, что рисовала официальная пропаганда.

Даже скорбные известия о больших потерях не смогли существенно повлиять на общий эмоциональный подъем. Однако эйфория имела и свою обратную сторону: после громких побед люди надеялись на скорое заключение мира. Когда этого не произошло – более того, кампания начала откровенно затягиваться – на смену восторгу пришло разочарование. Первые его проявления оказались заметны уже во второй половине сентября. К тому моменту в прессе развернулась дискуссия о германских целях в войне – дискуссия, в рамках которой все чаще раздавалось требование аннексии «исконно немецких» Эльзаса и Лотарингии.

Впоследствии и публицисты, и историки представляли это требование в качестве «идеи фикс» германской общественности. Делалось это с различной целью – от обоснования необходимости самой аннексии до оправдания Бисмарка, который под давлением общественного мнения не имел возможности смягчить свои условия. На деле ситуация была более сложной. Безусловно, значительная часть германского общества – в первую очередь националистически настроенные представители среднего класса – требовали «восстановления исторической справедливости». Твердила о ней и германская пресса, подхватившая эту тему после августовских побед. Идея аннексии находила поддержку у большинства политических партий. «После огромных усилий и жертв Германия не позволит лишить себя возвращения Эльзаса и Лотарингии, — писал 22 августа либеральный политик Рудольф фон Беннигсен своему однопартийцу Эдуарду Ласкеру. – По этому поводу существует только одно мнение»[11]. Фактически объединение Германии и приобретение Эльзаса и Лотарингии превратились в две части одного лозунга.

Однако прусское правительство, в свою очередь, активно использовало лозунг возвращения Эльзаса и Лотарингии для того, чтобы мобилизовать общественность, придать смысл дальнейшему ведению войны против Франции, сформировать общую цель и тем самым облегчить процесс объединения страны. Глава гессенского правительства Рейнгард фон Дальвиг, противник прусской гегемонии и Бисмарка, уже в последний день июля написал в одном из своих писем: «Если Пруссия одержит решительную победу и возьмет Эльзас и Лотарингию, ни сам король Вильгельм, ни мы не сможем избежать провозглашения его императором»[12]. Соответствующая кампания в прессе во многом стимулировалась и направлялась правительственными органами.

Второй важной темой правительственной пропаганды в германских государствах стала неизменная враждебность Франции. Журналисты скрупулезно подсчитывали, сколько десятков раз за последние два века германские государства становились жертвой французской агрессии. При этом постоянно проводились параллели с 1813 годом, с Освободительной войной против Наполеона I, которая сама по себе приобрела в немецком общественном сознании характер важнейшего с точки зрения национальной идентичности исторического мифа[13].

И все же в течение осени усталость от войны продолжала нарастать. Особенно ярко она проявлялась в южногерманских государствах. Даже капитуляция Рейнской армии в конце октября не смогла переломить эту тенденцию. Провинциальные чиновники докладывали в Берлин о том, что, несмотря на «энтузиазм», народ хочет мира, и общее настроение ухудшается[14]. Пару недель спустя поражение при Кульмьере вызвало в германских государствах негативный отклик, совершенно непропорциональный действительному размеру бедствия. К этому моменту эйфория от первых побед окончательно улетучилась; в общественном мнении произошел серьезный перелом[15].

Растущая фрустрация выражалась, в том числе, в ненависти к французам, которую старательно культивировала верная правительству пресса. Именно это желание как можно скорее окончить войну и одновременно жестоко покарать «наследственных врагов» сделало столь популярным в самых разных слоях населения требование начать артиллерийский обстрел Парижа. И в армии, и в тылу отношение к французам становилось все более негативным. «Галлы переняли худшие черты римлян, не утратив свои худшие черты, — писал в своих мемуарах Генрих Фрич, врач, отправившийся на войну добровольцем. – Вероломные, лживые, высокомерные в час успеха, злобные, жестокие, несправедливые, быстро падающие духом в несчастье, такими описывал их Цезарь, такими они и остались»[16].

Зимой настроение достигло своей низшей точки. Праздники в честь успехов германского оружия практически полностью прекратились. В Южной Германии после капитуляции Меца их не было вовсе; новости о победах вызывали не столько радость, сколько беспокойство за судьбу близких, которые могли погибнуть в бою. Усталость от войны выражалась и в уменьшавшейся готовности немцев подписываться на военные займы и делать пожертвования на благотворительные цели.

Даже провозглашение империи не вызвало всплеска энтузиазма. Только окончание войны привело к новой волне ликования. Заключение предварительного мира, а затем и возвращение победоносных войск на родину вновь сопровождались массовыми торжествами, иллюминациями и салютами. День рождения императора – 22 марта – отмечался как общенациональный праздник.

Перед правительствами германских государств с самого начала стояло несколько задач. С одной стороны, необходимо было обеспечить войну в экономическом плане; с другой – произвести психологическую мобилизацию населения. Эти два направления были тесно связаны между собой, поскольку от массовой поддержки зависел размер того бремени, которое можно было возложить на население.

Именно поэтому пропаганде с самого начала уделялось большое внимание. В распоряжении Бисмарка находилось созданное еще в 1860 г. «Литературное бюро», включавшее в себя почти два десятка публицистов под руководством Морица Буша. Этот орган выполнял роль своеобразной пресс-службы, поддерживая контакты с верными правительству изданиями и в изобилии выпуская для них тексты нужного содержания. Сотрудничество далеко не всегда было бескорыстным – из так называемого «рептильного фонда» некоторые газеты получали в обмен на свою лояльность внушительные суммы. После начала войны Буш и несколько его помощников отправились вместе с Бисмарком на театр военных действий. Ежедневно они направляли в немецкие газеты многочисленные статьи, призванные представить происходящее в самом благоприятном свете. Они опровергали вредные с точки зрения канцлера слухи, полемизировали с политическими оппонентами, транслировали нужные идеи. Бисмарк прекрасно понимал, какую роль средства массовой информации могут играть в мобилизации германской общественности, и стремился задействовать все доступные ему рычаги влияния на прессу.

Впрочем, правительства других германских государств не отставали. Газеты, распространявшие пораженческие настроения или просто выступавшие с неуместной критикой, находились под постоянной угрозой различных мер воздействия. Несмотря на то, что предварительная цензура практически полностью ушла в прошлое, законодательство германских государств предоставляло властям множество рычагов влияния на прессу. Конфискация тиража и денежные штрафы относились к числу наиболее распространенных приемов. Порой власти прибегали и к прямым запретам на выпуск той или иной газеты. Редактор одной из вюрттембергских газет с иронией писал в выпуске от 2 октября: «В условиях свободы прессы, господствующей в настоящее время в Вюрттемберге, <…> мы с разрешения высокочтимой цензурной комиссии позволяем себе перепечатать официозные сообщения, без собственных неловких комментариев». Местные власти иронию не оценили и конфисковали тираж[17].

В общем и целом усилия властей германских государств по управлению прессой, сочетавшие в себе репрессии, подкуп и одностороннее информирование, увенчались успехом. Критические голоса были практически не слышны, газеты пели более или менее в унисон. Помимо этого, власти обращались к населению и напрямую при помощи публикации официальных депеш и сводок, а также выпуска листовок патриотического содержания. В качестве инструмента пропаганды использовалась и церковь. Тем не менее, полностью направить общественное мнение в нужное русло, как уже говорилось выше, им не удалось.

Большое значение в рамках правительственной политика придавалось обеспечению лояльности бюрократического аппарата. Сразу же после начала кампании в различных немецких государствах был принят ряд мер, направленных на нейтрализацию инакомыслящих. Так, глава местной администрации в прусском северном Шлезвиге был еще в июле снят с должности, поскольку его подозревали в слишком тесных связях с датской оппозицией. Не менее решительно подавлялись все потенциальные очаги сопротивления и в других слоях общества. Обер-президент Ганновера в августе докладывал королю о том, что наиболее активные местные партикуляристы (сторонники отделения от Пруссии, сохранившие верность свергнутой в 1866 году местной династии) арестованы, другие подозрительные лица поставлены под гласный или негласный надзор, обе газеты, выражавшие их точку зрения, запрещены[18]. Местные власти имели возможность вводить военное положение, существенно ограничивая права граждан и усиливая контроль над жизнью общества. В Баварии правительство оказывало сильное давление на католическую церковь, вынуждая иерархов воздерживаться от любых открытых проявлений недовольства начавшейся войной.

Политические партии германских государств в общем и целом единодушно поддержали свои правительства. В Северогерманском союзе ведущие либеральные политики сразу предложили правительству всю возможную поддержку[19]. Даже социал-демократы, выступавшие в принципе с антивоенных позиций, видели в начавшейся войне борьбу с реакционной бонапартистской диктатурой. Только после установления республики во Франции часть германских левых изменили свою позицию. Социал-демократическая рабочая партия открыто призывала к скорейшему миру без всяких аннексий. 5 сентября в Брауншвейге был опубликован манифест, в котором говорилось о необходимости закончить войну, поскольку объявивший ее режим ушел в прошлое, и Германии больше ничего не угрожает[20]. На это практически сразу же последовала реакция властей. Авторы манифеста были арестованы прусским генерал-губернатором. На юге ситуация была аналогичной: в Баварии социал-демократические собрания либо запрещались, либо распускались практически сразу же после начала. Это привело к спаду активности рабочего движения – собираться ради того, чтобы тут же разойтись, не имело смысла. 17 декабря были арестованы лидеры Социал-демократической рабочей партии Август Бебель и Вильгельм Либкнехт.

В экономической сфере основной целью властей было обеспечить бесперебойное снабжение действующей армии всем необходимым. В общем и целом с этой задачей удалось справиться. Значительные силы были брошены на скорейшее восстановление французских железных дорог, которые вели от германской границы к театру военных действий. С каждым месяцем ситуация улучшалась: одна за другой сдавались оставшиеся в тылу французские крепости, блокировавшие железнодорожные линии, восстанавливались мосты и туннели, прокладывались новые ветки. Из Германии на французские железные дороги были отправлены почти три сотни локомотивов и тысячи опытных железнодорожников.

Потребности армии в продовольствии, обмундировании, оружии и боеприпасах удовлетворялись вполне сносно. Военное министерство организовало эффективную систему закупок и обеспечило предназначенным для армии грузам приоритет при транспортировке. Конечно, до государственного регулирования экономики в стиле Первой мировой войны было еще очень далеко. Однако и без этого военные закупки оказывали огромное влияние на деловую жизнь; создавались целые новые производства, ориентированные на выполнение армейских заказов. Предприятия, снабжавшие вооруженные силы, процветали. Очевидно, что это были в первую очередь средние и крупные компании, способные обеспечить выполнение больших заказов. Малому бизнесу приходилось гораздо хуже. Весьма несовершенным оставалось и регулирование внешней торговли.

Финансирование военных действий осуществлялось, в первую очередь, за счет займов. Практически единственным исключением являлось великое герцогство Баден, где имевшихся резервов хватило на покрытие всех расходов[21]. В целом немецкие государства, в том числе Пруссия, оказались в финансовом отношении слабо подготовленными к войне. Государственные финансы были не в лучшем состоянии, получить займы на свободном рынке тоже оказалось не так-то просто. Биржа отреагировала на начало войны падением курсов ценных бумаг, и германские банкиры не спешили финансово поддерживать свои правительства. Только весьма привлекательные условия и британские финансовые гарантии позволяли прусскому руководству привлечь необходимые средства[22]. Ситуация улучшилась только после августовских побед. Общие прямые военные расходы германских государств составили около 1,1 млрд. франков[23].

Одной из важных задач государственных органов было решение возникших социальных проблем. Как уже было сказано выше, государственная поддержка семей солдат (в том числе погибших или получивших серьезные ранения) с самого начала оказалась недостаточной. В связи с этим правительства германских государств прилагали большие усилия для того, чтобы мобилизовать частную благотворительность. Уже в начале войны был сформирован координирующий орган – Центральный комитет организаций поддержки раненых и больных воинов. Прусское министерство внутренних дел приказало местным органам власти всячески способствовать созданию благотворительных организаций в провинциях. Сбор пожертвований был объявлен важной государственной задачей, для ее решения были задействованы все имеющиеся в распоряжении пропагандистские механизмы.

Регулярно проводились кампании, призванные укрепить связь между обществом и армией, мобилизовать ресурсы частных лиц для решения военных задач. Так, с наступлением холодов была организована масштабная кампания по сбору и отправке на театр военных действий теплых вещей. Ближе к Рождеству в армию стали поступать многочисленные подарки из Германии. Все это помогало поднять болевой дух солдат, а заодно повлиять на общественное мнение в тылу. Власти стремились создать атмосферу солидарности, направляя усилия общества на помощь солдатам, заботу о раненых, поддержку незащищенных слоев населения, в наибольшей степени пострадавших от войны. Эти кампании оказались в значительной степени успешными. Российский очевидец описывал в своем отчете, как люди всех классов и сословий «несли в склад общества попечения, отказывая себе нередко в необходимом, крохи своего скудного имущества для пособия сражающимся, в надежде, что эта маленькая жертва послужит к облегчению трудной походной жизни того, за кого они трепетали <…> Никакие воззвания, тем менее предписания, не могли бы пополнить громадных складов, если бы на это не было сильного, добровольного побуждения жертвующих»[24].

В различных частях Германии были также приняты меры по борьбе с безработицей. В первую очередь речь шла о строительстве объектов инфраструктуры, позволявшем занять людей с совершенно разной квалификацией. Правительственные органы закупали продовольствие и отправляли его в те районы, где наблюдался явный дефицит продуктов.

Все эти меры, однако, носили импровизированный характер и не увенчались полным успехом. Мобилизация экономики и общества практически не была подготовлена заранее, и предпринятые в ходе войны усилия оказались лишь умеренно эффективными. Несмотря на то, что война продолжалась немногим более полугода – смешной срок, если сравнивать его как с кампаниями XVIII в., так и с глобальными конфликтами ХХ столетия – государственное и военное руководство столкнулось с массой нараставших, подобно снежному кому, проблем. Растущая усталость от войны, экономические трудности, сложности с пополнением действующей армии – вот далеко не полный их перечень. Стало очевидно, что мобилизация общества и народного хозяйства является необходимостью, и к решению этой задачи нужно искать новые подходы.

***

Начало войны создало благоприятную почву для создания германского национального государства. Окончательное объединение встало в повестку дня. Многочисленные сторонники немецкой национальной идеи полагали, что более удачный случай представить себе невозможно, и желали скорейшего воплощения в жизнь своей давней мечты.

«Глубочайшее убеждение народа заключается в том, что Германия, — писал один из лидеров Национал-либеральной партии Эдуард Ласкер в середине августа, — должна получить единство в форме федерации. Нечто меньшее вызовет глубочайшее разочарование»[25].

Эдуард Ласкер

Бисмарк вполне разделял их точку зрения. Для «железного канцлера», однако, вопрос заключался в том, в какой форме следует осуществить объединение. Он с самого начала был противником насильственных методов; у Пруссии хватало проблем с присоединенными в 1866 г. территориями, и игнорировать пожелания жителей южногерманских государств было попросту неразумно. Кроме того, его целью было сохранение власти традиционной элиты; с этой точки зрения было важно, чтобы создание единого государства было делом рук не немецкой нации, а монархов. Будущей Германии предстояло стать федерацией отдельных существовавших на тот момент государств (к слову сказать, государственное устройство современной ФРГ во многом объясняется заложенными Бисмарком основами). А это означало, что объединение должно быть достигнуто на основе соглашений с южногерманскими монархами.

К той же точке зрения склонялся и прусский кронпринц. 12 августа он направил Бисмарку меморандум по германскому вопросу, в котором поставил во главу угла создание единой немецкой армии[26]. После серии блестящих побед в прусском руководстве царила настоящая эйфория, в том числе и в отношении перспектив объединения. Баварский дипломат Карл граф фон Тауффкирхен, оказавшийся в главной квартире в начале сентября, вспоминал впоследствии:

«Мои беседы с королем и Бисмарком убедили меня в том, что в главной квартире армии достижение германского единства во главе с императором считали легкой задачей. <…> Уверенные в себе благодаря большим делам и большим успехам, здесь принимали настроение армии за настроение отдельных государств, отправивших контингенты в эту армию. Любое иное мнение отбрасывалось или игнорировалось как необоснованное»[27].

Для главы правительства было важно, чтобы инициатива объединения исходила от самих южногерманских государств. Свои добрые услуги в этом плане было готово предложить правительство великого герцогства Баден. Его власти еще до начала войны выражали желание присоединиться к Северогерманскому союзу. 2 сентября баденское правительство направило «железному канцлеру» меморандум о необходимости создания Германской империи[28]. В сложившейся ситуации Баден выступал в роли своеобразного посредника между Пруссией и другими южногерманскими государствами[29].

В Гессене и Вюрттемберге и правящая элита, и общество значительно более скептически относились к объединению под эгидой Пруссии; тем не менее, и здесь с вступлением в единое германское государство достаточно быстро смирились как с неизбежностью. «Мы ожидаем от вас добровольных предложений» — заявил Бисмарк вюрттембергскому военному министру фон Зукову[30]. То же самое он повторил несколько дней спустя баварскому дипломату графу Берхему[31].

Переговоры по поводу создания федеративного государства начались в сентябре 1870 г. Сложнее всего была ситуация в Баварии. «Не рассчитывайте на то, что национальное сознание заставит баварское правительство добровольно возложить часть своей так называемой самостоятельности на алтарь Отечества» — писал в это время баварский либеральный политик своему единомышленнику в Берлине[32].Король Людвиг II, известный в первую очередь своим меланхолическим характером, странностями (переросшими впоследствии в душевную болезнь) и страстью к строительству романтических замков, был категорически против утраты страной суверенитета. В парламенте абсолютное большинство мест находилось в руках Баварской патриотической партии, выступавшей против прусской гегемонии. В Мюнхене еще живы были воспоминания о тех временах, когда Бавария была одним из главных игроков в Центральной Европе; даже в XIX в. она все еще считалась самым сильным и влиятельным из средних германских государств. Однако именно по этой причине присоединение монархии Виттельсбахов к единому германскому государству представлялось Бисмарку критически важным.

Тем не менее, во второй половине сентября и баварцы вступили в переговоры. Бисмарку потребовалось все дипломатическое искусство для того, чтобы убедить Людвига II в необходимости и неизбежности объединения. На самом деле, ряд мощных факторов толкал баварцев к вступлению в состав нового государства. Во-первых, идеи единой Германии пользовались и здесь определенной поддержкой, в первую очередь у городских средних слоев. Во-вторых, Бавария, являясь членом Таможенного союза, была связана с Пруссией и другими германскими государствами тесными экономическими узами. В-третьих, в случае упорства мюнхенские политики легко могли оказаться в изоляции; переговоры с другими южногерманскими государствами продвигались успешно, и в октябре Баден и Гессен направили формальные просьбы о вступлении в Северогерманский союз.

Баварский король, однако, не хотел сдаваться и потребовал от Вильгельма I письменных гарантий самостоятельности и территориальной целостности Баварии в рамках новой федерации. Сначала в Мюнхене настаивали на роспуске Северогерманского союза и создании нового, более конфедеративного по своему характеру объединения. Когда выяснилось, что пруссаки на это не пойдут ни при каких обстоятельствах, баварцы попытались придумать некую особую договорную форму, которая объединяла бы Северогерманский союз и южногерманские государства, не соединяя их окончательно в рамках единого организма[33]. Бисмарк, в свою очередь, предлагал созвать конгресс германских князей на французской территории, однако Людвиг II наотрез отказался покидать свою страну.

В сентябре один из ближайших помощников канцлера Рудольф фон Дельбрюк отправился в столицы ряда германских государств для ведения переговоров. С 22 по 26 сентября он находился в Мюнхене. Его «турне» в общем и целом завершилось успешно. Важная задача Дельбрюка заключалась в том, чтобы вести переговоры с каждым правительством по отдельности. Этого удалось достичь; попытки организовать некое подобие общей конференции, предпринятые Дальвигом, не увенчались успехом[34].

В направлении национального единства действовали не только правительства, но и партийные политики. В первой половине сентября в южную Германию отправились лидеры национал-либеральной партии Рудольф фон Беннигсен и Эдуард Ласкер. Они встречались с местными политиками, публицистами и чиновниками. В результате они пришли к оптимистичному выводу о том, что даже в Баварии народ «созрел для присоединения»[35]. В Вюртемберге в октябре состоялись выборы, на которых сторонники единства значительно укрепили свои позиции. Главой правительства вместо партикуляриста Варнбюлера стал Германн фон Миттнахт.

Ключевые переговоры начались под председательством Бисмарка в конце октября в Версале, куда прибыли представители всех южногерманских монархий. Первыми приехали баденцы и вюрттембержцы, за ними последовали баварцы и гессенцы. «Железный канцлер» сразу дал понять, что речь может идти только о присоединении к существующей структуре 1867 г., а не о создании нового государства с чистого листа. В частности, он возражал против создания вместо бундесрата Северогерманского союза «палаты государств», в которой заседали бы представители как правительств, так и парламентов и доминирующее положение прусской монархии оказалось бы под угрозой.

Особенно жесткое сопротивление он встретил со стороны баварских и вюрттембергских представителей. Баварцы по-прежнему настаивали на предоставлении им широких автономных прав; в частности, они требовали равноправия с Пруссией при решении внешнеполитических вопросов, права вето в отношении изменений конституции, полностью самостоятельную армию и военный бюджет[36]. Переговоры в какой-то момент оказались на грани провала. Как писал в своем дневнике Дальвиг, граф Брай горько жаловался ему на то, что «только под давлением общественного мнения оказался вынужден вести переговоры с Пруссией о союзе»[37]. Южногерманские министры мечтали также о территориальных приращениях за счет Эльзаса и Лотарингии; однако Бисмарк решительно заявил, что «времена торговли душами прошли»[38].

Сложности возникли и со стороны некоторых государств Северогерманского союза, в первую очередь Саксонии. В Дрездене были не прочь пересмотреть условия соглашения 1867 г. в более благоприятную для себя сторону. Саксонский король хотел получить для своей страны те же уступки, что и баварцы. Этим не в последнюю очередь диктовалось стремление Бисмарка присоединить государства к югу от Майна к уже существующей структуре, а не создавать новую.

В то же время попытки создать единую платформу всех сторонников широкой автономии не удалось. 1 ноября по инициативе Дальвига была проведена встреча баварских, саксонских и гессенских представителей. Ее результат, однако, оказался нулевым. «Баденские и вюрттембергские министры пошли в своих уступках центральной власти и пренебрежении своими частными интересами даже дальше, чем хотели пруссаки» — с неодобрением писал Дальвиг[39]. Политика Бисмарка была направлена на то, чтобы изолировать строптивых баварцев и одновременно усилить давление на южногерманские правительства со стороны общественного мнения. 6 ноября договоренность с тремя южногерманскими государствами была достигнута. Опасаясь остаться в изоляции, 8 ноября баварская делегация во главе с Браем приняла, наконец, решение отказаться от наиболее радикальных своих требований и добиваться максимума частных уступок.

Казалось, последнее препятствие устранено. Но 13 ноября вюрттембергские представители, уже согласовав все спорные вопросы, были неожиданно отозваны в Штутгарт. Баварцы тоже затягивали переговоры, так что 15 ноября Северогерманский союз в лице своего канцлера заключил договоры только с Баденом и Гессеном. «Мне не надо еще раз рассказывать Вам, с каким тяжелым сердцем мы склонились перед неизбежным» — писал Дальвиг главе австро-венгерского правительства Бойсту в начале 1871 г.[40] Нетерпеливый прусский кронпринц 16 ноября в разговоре с Бисмарком заявил, что если южногерманские государства не желают добровольно вступать в формирующееся национальное государство, их надо вынудить к этому жестким давлением![41] Канцлер, разумеется, отверг подобные соображения, чреватые серьезным конфликтом между союзниками в самый разгар войны. В свою очередь, он собирался вынести все происходящее на суд германского общественного мнения, чтобы усилить «давление снизу» на Штутгарт и Мюнхен[42].

Кронпринц Фридрих-Вильгельм. Минна Пфёллер, ок. 1888

Однако в течение следующих дней окончательный компромисс оказался достигнут. 23 ноября был подписан договор с Баварией, 25 ноября – с Вюрттембергом о присоединении к федерации, которая временно получила название Германского союза. «Это большой успех! – писал жене Гатцфельдт после подписания договора с Баварией. – Он [Бисмарк] остался с нами до часа ночи; такого не было с начала войны! Принесли шампанское, и мы пили за его здоровье и за успешное заключение договора, который имеет столь большое значение для всей Германии!»[43]. Не все разделяли этот энтузиазм: великий герцог Баденский называл достигнутое «лишь компромиссом»[44], а прусский кронпринц откровенно надеялся на будущий пересмотр соглашений. С другой стороны, объединение внушало тревогу многим сторонникам прежнего порядка вещей. В особенности германские католики воспринимали с настороженностью будущее немецкое государство, в котором преобладало протестантское население и которым должен был править протестантский монарх. Основание в декабре 1870 г. католической партии Центра было связано не в последнюю очередь со стремлением защитить интересы религиозного меньшинства.

Соглашения вступали в силу с 1 января 1871 г. и подлежали ратификации национальными парламентами. Последняя была произведена в течение декабря везде, за исключением Баварии, где договор был ратифицирован только в конце января, причем необходимые две трети голосов депутатов удалось набрать лишь с большим трудом.

В результате переговоров южногерманским государствам был сделан ряд уступок. В частности, были расширены права бундесрата (органа власти, представляющего интересы отдельных государств-членов), осложнена процедура изменения конституции. Баварцы смогли сохранить свою собственную армию, которая в мирное время подчинялась баварскому королю; такая же автономия существовала в сфере военных расходов. Баварии и Вюртембергу было предоставлено право самостоятельно регулировать на своей территории сферу почты и телеграфа, а Баварии – еще и сферу железнодорожного транспорта. Бисмарк заявлял, что не пошел бы на эти уступки, если бы международная ситуация не требовала скорейшего завершения объединительного процесса[45].

Серьезное сопротивление достигнутые соглашения встретили в Северогерманском рейхстаге. Значительная часть депутатов (в первую очередь от либеральных партий) считали, что национальное немецкое государство должно быть унитарным, без каких-либо уступок партикуляристам. «То, как Бавария вынужденно вступает в союз, является здесь предметом насмешек» — писал Гогенлоэ-Шиллингсфюрст в Берлине в начале декабря[46]. Той же позиции придерживались прусский кронпринц и его супруга. Прогрессисты требовали принятия совершенно новой конституции. Лишь с некоторым трудом удалось преодолеть намечающийся кризис. Бисмарк вновь задействовал все доступные инструменты, пригласив в Версаль парламентскую делегацию, отправив в Берлин Дельбрюка и во всеуслышание угрожая уйти в отставку[47]. 5 декабря слушания в рейхстаге начались. Уже 9 декабря состоялось итоговое голосование, в ходе которого договоры с южногерманскими государствами были приняты 195 голосами против 32[48].

Однако созданный на скорую руку Германский союз был не более чем технической, переходной формой. Единая Германия должна была стать империей.

Вопрос императорского титула оставался дискуссионным на протяжении всей осени. Воспоминания о Первой империи – включая ее бесславный конец – играли здесь большую роль. Сам прусский король, привязанный к своей родной стране, внутренне противился необходимости принимать императорскую корону, видя в этом «разрыв со старыми прусскими традициями»[49]. Вильгельму I казалось, что ему предлагают променять надежный, освященный славой предков королевский титул на нечто пышное, но аморфное и символическое. Аналогичной точки зрения придерживались многие. «Лучше остаться добрыми пруссаками» — писал майор Кречман 27 ноября[50].

Фридрих Вильгельм, наоборот, был убежденным сторонником провозглашения империи; еще 11 августа в беседе с известным писателем и либеральным политиком Густавом Фрейтагом он заявил о том, что прусский король должен стать императором[51]. Однако убедить в этом Вильгельма I стоило большого труда.

Впрочем, и король, и Бисмарк стремились к тому, чтобы инициатива исходила не от народных представителей, а от других монархов. Наиболее достойным кандидатом на эту роль выглядел, опять же, Людвиг II. Вопрос обсуждался на различных уровнях начиная с сентября; Бисмарк привел в действие все возможные рычаги. Посредником также вновь выступал великий герцог Баденский, угрожавший баварскому королю, что если он не возьмет инициативу на себя, то это сделают другие князья или, того хуже, парламент[52]. В конце концов, в ноябре с Людвигом были начаты тайные переговоры; решающим аргументом стала крупная денежная сумма в два миллиона гульденов (около четырех миллионов марок) и ежегодная пенсия из секретного фонда[53]. Все это позволяло баварскому королю дальше предаваться своему недешевому увлечению в виде строительства замков. Уже 3 декабря в Версале прусский король получил письмо от Людвига II, в котором последний предлагал Вильгельму от лица всех германских государей принять императорскую корону. Письмо, естественно, было составлено Бисмарком и лишь подписано баварским королем. «В противном случае это сделали бы другие князья или даже рейхстаг, — оправдывался Людвиг II перед братом. – Если бы Бавария могла существовать в одиночку, отдельно от Союза, это было бы безразлично, однако сейчас это невозможно политически – народ и армия выступят против»[54].

 Людвиг II. Фердинанд фон Пилоти. 1865

Теперь задача заключалась в том, чтобы убедить других германских суверенов поддержать эту просьбу. Проблема была не столько в самом вопросе, сколько в сроках; согласие государей должно было успеть раньше парламентской делегации. Это было важно из идейных соображений: Германская империя создавалась волей государей, а не народных избранников. Искомое согласие поступило в ночь на 17 декабря, за сутки до прибытия делегации. Это оказалось непростой задачей; как писал в своем дневнике прусский кронпринц, «я лишился последней иллюзии по поводу того, что у немецких королей есть хотя бы искра преданности немецкому делу»[55]. Этому, впрочем, не приходилось удивляться – многие немецкие князья открыто выражали опасения, что после создания империи они утратят и свое значение, и свои привилегии[56].

10 декабря резолюцию, предлагавшую прусскому королю принять императорский титул, принял Северогерманский рейхстаг. Спустя восемь дней парламентская делегация из 30 человек прибыла с соответствующим посланием в Версаль. Вильгельм I милостиво принял депутатов и выразил свое согласие. «У меня, плачущего редко, появились слезы на глазах» — подчеркивал кронпринц торжественность момента[57].

Казалось, для создания нового государства все готово. Проблема, однако, заключалась в том, что как раз в этот момент разногласия между ключевыми фигурами в прусском руководстве достигли своего апогея. День 1 января, когда договоры вступили в силу, оставил у участников событий странное ощущение: новое государство уже существует, но это никак не чувствуется. У прусского короля был устроен сравнительно скромный прием для других немецких князей, в ходе которого практически никто не упоминал о создании нового государства. Вильгельм I согласился только на то, чтобы великий герцог Баденский произнес короткий тост, в котором рождение империи было упомянуто лишь в довольно туманных выражениях[58].

Торжество было, в конечном счете, назначено на 18 января. Вильгельм I устроил целый скандал, требуя для себя титул «императора Германии», в то время как со всеми заинтересованными сторонами уже был согласован «германский император». Между королем и Бисмарком разразился конфликт; 17 января обсуждение всех спорных вопросов продолжалось в течение трех часов[59]. В итоге «железный канцлер» вышел победителем, однако это стоило ему немалых нервов. «Эти императорские роды оказались тяжелыми, — раздраженно писал он жене. – В такие времена короли высказывают странные капризы, как это бывает у женщин перед тем, как они производят на свет то, что уже не в силах удержать в себе. Будучи в роли акушера, я неоднократно испытывал сильное желание превратиться в бомбу и взорваться, чтобы все здание рухнуло»[60]. Вильгельм I, в свою очередь, расплакался и заявил, что будет считать завтрашний день самым несчастливым в своей жизни[61]. Программа торжества в итоге так и не была согласована; участники получили приглашение на «орденский праздник».

Однако здание не рухнуло. 18 января 1871 г. в Большом зеркальном зале Версальского дворца было торжественно провозглашено создание Германской империи. Сцена была символичной вдвойне: во-первых, церемония проходила в главной резиденции Людовика XIV, «короля-солнца», считавшегося одним из злейших врагов немецкого народа. Во-вторых, именно в этот день отмечался 170-летний юбилей создания королевства Пруссия. Была и еще одна, не столь очевидная, но любопытная деталь: прибывшую на торжество делегацию представителей Северогерманского рейхстага возглавлял президент парламента Эдуард фон Симсон. В 1849 г. он же возглавлял делегацию Национального собрания, безуспешно предлагавшую императорскую корону Фридриху Вильгельму IV.

Однако преобладали в зале не парламентарии, а военные и представители аристократии. Впоследствии будет предпринято немало усилий для того, чтобы представить эту церемонию торжественной, волнующей и пышной. В реальности мысли собравшихся занимали в первую очередь вопросы продолжавшейся войны. «Все нервы и мысли посвящены непрерывно сражающимся армиям, — писал Штош 17 января. – Мысль о том, чтобы основать новую империю здесь, в Версале, величественна. Однако настроения для этого действия нет ни у кого, и в первую очередь у главных действующих лиц»[62]. Зато радовались жители Версаля – увидев, как немцы несут во дворец все свои знамена, французы решили, что враг готовится капитулировать[63].

Церемония началась с молитвы и проповеди, произнесенной пастором Рогге – «длинной, но довольно слабой», как записал в дневнике Бронзарт[64]. После окончания проповеди Вильгельм I обратился с короткой речью к немецким суверенам. Затем на первый план выступил Бисмарк, который «выглядел ужасно не в духе»[65] и бесцветным голосом зачитал прокламацию о создании империи. Великий герцог Баденский выкрикнул: «Да здравствует Его императорское и королевское Величество император Вильгельм»[66], тем самым искусно обойдя скользкий вопрос титула. Кайзер принимал поздравления; пройдя мимо Бисмарка, как мимо предмета мебели, он подошел к Мольтке и крепко пожал ему руку. В пять часов вечера состоялся праздничный обед. «Все было таким холодным, горделивым, блестящим, пышным и высокопарным – и таким пустым и лишенным сердца» — писал баварский принц Отто своему брату[67]. Художник А. фон Вернер, впоследствии посвятивший церемонии знаменитое полотно, в мемуарах говорил о том, что все прошло «без всякой пышности и исключительно поспешно»[68]

«Сцена 18 января отбрасывает длинную тень на будущую историю этой империи» — пишет один из ведущих современных германских историков Томас Ниппердей[69]. Созданная в результате победоносной войны, Германская империя и в дальнейшем будет полагаться во многом именно на свою военную силу. Война же станет полвека спустя главной причиной ее крушения. В то же время не стоит считать такой исход предопределенным: хотя развитие молодого государства во многом определялось теми параметрами, которые были установлены в 1871 г., оно отнюдь не было безальтернативным.

Решающая стадия переговоров по вопросу создания новой империи пришлась, пожалуй, на самое тяжелое для германской армии время. Тем не менее, кризис на фронтах оказался постепенно преодолен, и церемония в Версальском дворце почти совпала с окончанием военных действий.

Карта Германии после провозглашения империи

[1]Цит. по: Althammer B. Das Bismarckreich 1871-1890. Paderborn, 2009. S. 21.

[2] Die Gründung des Reiches 1870/71 in Augenzeugenberichten. Düsseldorf, 1970. S. 51.

[3] Russell W.H. My diary during the last war. L., N.Y., 1874. Р. 40

[4] Hohenlohe-Schillingsfürst C. Denkwürdigkeiten des Fürsten Chlodwig zu Hohenlohe-Schillingsfürst. Bd. 2. Stuttgart-Leipzig, 1907. S. 14.

[5]Die Gründung des Reiches 1870/71 in Augenzeugenberichten. S. 46.

[6]Lenz R. Kosten und Finanzierung des Deutsch-Französischen Krieges 1870-1871. Dargestellt am Beispiel Württembergs, Bayerns und Badens. Boppard, 1970. S. 81.

[7]Seyfert A. Die Heimatfront 1870/71. Wirtschaft und Gesellschaft im Deutsch-Französischen Krieg. Paderborn, 2007. S. 178.

[8] Schmidt D. Die wirtschaftliche Seite des Krieges / Der Deutsch-Französische Krieg 1870-71. Vorgeschichte, Verlauf, Folgen. Graz, 2009. S. 260.

[9] Spitzemberg an Varnbüler, 8. August 1870 / Entscheidung 1870. Der deutsch-französische Krieg. Stuttgart, 1970. S. 351.

[10] Hohenlohe-Schillingsfürst C. Op. cit. S. 17.

[11] Rudolf von Bennigsen. Ein deutscher liberaler Politiker. Nach seinen Briefen und hinterlassenen Papieren. Bd. 2. Stuttgart-Leipzig, 1910. S. 176.

[12]Цит. по: Kolb E. Der Weg aus dem Krieg. Bismarcks Politik im Krieg und die Friedensanbahnung 1870/71. München, 1990. S. 132.

[13] Hewitson M. The people’s war. Histories of violence in the German lands, 1820–1888. Oxford, 2017. Р. 282.

[14]Seyfert A. Op. cit. S. 59.

[15] Becker F. Bilder von Krieg und Nation. Die Einigungskriege in der bürgerlichen Öffentlichkeit Deutschlands 1864–1913. München, 2001. S. 164.

[16] Fritsch H. Erinnerungen und Betrachtungen 1870/71. Bonn, 1913. S. 204.

[17] Seyfert A. Op. cit. S. 346.

[18] Ibid. S. 303.

[19] Becker F. Op. cit. S. 162.

[20] Die Gründung des Reiches 1870/71 in Augenzeugenberichten. S. 107.

[21] Lenz R. Op. cit. S. 97.

[22] Schmidt D. Op. cit. S. 257.

[23] Ibid. S. 258.

[24] Шмидт А. Французско-германская война 1870 года. Заметки по военно-санитарной части. Отчет от командированного на театр военных действий. Варшава, 1871. С. V.

[25] Die Gründung des Reiches 1870/71 in Augenzeugenberichten. S. 77.

[26] Ibid. S. 75.

[27] Ibid. S. 120.

[28] Pflanze O. Bismarck. Bd. 1. Der Reichsgründer. München, 1997. S. 495.

[29] Großherzog Friedrich I. von Baden und die deutsche Politik von 1854-1871. Bd. 2. Osnabrück, 1966. S. 133.

[30] Die Gründung des Reiches 1870/71 in Augenzeugenberichten. S. 126.

[31] Ibid. S. 130.

[32] Rudolf von Bennigsen. Op. cit. S. 175.

[33] Hohenlohe-Schillingsfürst C. Op. cit. S. 24.

[34] Dalwigk zu Lichtenfels R.v. Die Tagebücher des Freiherrs Reinhardt von Dalwigk zu Lichtenfels aus den Jahren 1860-71. Osnabrück, 1967. S. 445.

[35] Die Gründung des Reiches 1870/71 in Augenzeugenberichten. S. 134.

[36] Pflanze O. Op. cit. S. 497.

[37] Dalwigk zu Lichtenfels R.v. Op. cit. S. 450.

[38] Großherzog Friedrich I. von Baden… S. 209.

[39] Dalwigk zu Lichtenfels R.v. Op. cit. S. 458.

[40] Ibid. S. 497.

[41] Kaiser Friedrich III. Das Kriegstagebuch von 1870/71. Berlin – Leipzig, 1926. S. 223.

[42] Großherzog Friedrich I. von Baden… S. 171.

[43] Hatzfeldt P. Briefe des Grafen Paul Hatzfeldt an seine Frau. Leipzig, 1907. S. 203.

[44] Großherzog Friedrich I. von Baden… S. 211.

[45] Ibid. S. 187.

[46] Hohenlohe-Schillingsfürst C. Op. cit. S. 32.

[47] Pflanze O. Op. cit. S. 504.

[48] Stenographische Berichte über die Verhandlungen der Reichstages des Norddeutschen Bundes. I. Legislatur-Periode, II. Außerordentliche Session 1870. Berlin, 1870. S. 164.

[49] Großherzog Friedrich I. von Baden… S. 172.

[50] Kretschman H.v. Kriegsbriefe aus den Jahren 1870/71. Stuttgart, 1904. S. 201.

[51] Die Gründung des Reiches 1870/71 in Augenzeugenberichten. S. 70.

[52] Großherzog Friedrich I. von Baden… S. 153.

[53] Pflanze O. Op. cit. Bd. 1. S. 503.

[54] Ludwig II an Prinz Otto, 25. November 1870. Цит. по: Ohnezeit M. Das Ende des Deutsch-Französischen Krieges, die Reichsgründung und die Annexion Elsaß-Lothringens / Der Deutsch-Französische Krieg 1870-71. S. 211.

[55] Kaiser Friedrich III. Op. cit. S. 273.

[56] Großherzog Friedrich I. von Baden… S. 165.

[57] Kaiser Friedrich III. Op. cit. S. 280.

[58] Großherzog Friedrich I. von Baden… S. 284.

[59] Kaiser Friedrich III. Op. cit. S. 334.

[60] Bismarck O.v. Werke in Auswahl. Bd. 4. Darmstadt, 2001. S. 632.

[61] Großherzog Friedrich I. von Baden… S. 326.

[62] Stosch A.v. Denkwürdigkeiten des Generals und Admirals Albrecht von Stosch. Stuttgart – Leipzig, 1904. S. 224.

[63] Kaiser Friedrich III. Op. cit. S. 343.

[64] Bronsart von Schellendorf P. Geheimes Kriegstagebuch 1870-1871. Bonn, 1954. S. 298.

[65] Kaiser Friedrich III. Op. cit. S. 342.

[66] Großherzog Friedrich I. von Baden… S. 325.

[67] Цит. по: Ullrich V. Die nervöse Großmacht 1871-1918. Aufstieg und Untergang des deutschen Kaiserreichs. Frankfurt-am-Main, 2007. S. 21.

[68] Цит. по: Ohnezeit M. Der Deutsch-Französische Krieg 1870/71: Vorgeschichte, Ursachen und Kriegsausbruch / Der Deutsch-Französische Krieg 1870-71. S. 214.

[69] Nipperdey T. Deutsche Geschichte 1866-1918. Bd.2. Machtstaat vor der Demokratie. München, 1998. S. 80.


Об авторе: Редакция

Подпишитесь на Proshloe
Только лучшие материалы и новости науки

Ваш комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Для отправки комментария, поставьте отметку. Таким образом, вы разрешаете сбор и обработку ваших персональных данных. . Политика конфиденциальности

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.