Господа Чихачёвы

Публикуем отрывок из книги Кэтрин Пикеринг Антоновой

Чем дальше, тем больше мы уходим от одноцветного представления о крепостном праве, и тем более сложным это явление оказывается в работах историков. Не так давно мы рассказывали о книге Татьяны Литвиновой, посвящённой помещикам Левобережной Украины. На очереди самый центр Российской империи – Владимирская губерния. С разрешения издательства НЛО мы размещаем отрывок из нового микроисторического исследования Кэтрин Пикеринг Антоновой, посвящённого дворянской семье Чихачёвых. Книга впервые публикуется на русском языке!

В письме к астраханскому помещику Копытовскому Андрей признается, что не знает даже полного числа крепостных душ, которые проживают в некоторых его отдаленных имениях, а тем более их имена и кто они таковы (1). Эти слова, вероятно, не касаются Бордуков, небольшого имения, где Чихачёвы каждый год проводили несколько месяцев, пока Яков проживал в граничившем с ним Берёзовике. В Бордуках имелись возделанные поля или, по крайней мере, огороды; в доме, несомненно (пусть и не постоянно), трудилось несколько дворовых, и, вероятно, господа были знакомы с немногочисленными деревенскими жителями. Остальные принадлежавшие им крепостные жили в деревнях, которые хотя по большей части и находились во Владимирской или граничащей с ней Ярославской губернии, были расположены слишком далеко: Чихачёвы навещали их лишь время от времени и обычно по пути куда-нибудь еще. В этих имениях не было господских домов, и в большинстве случаев жители лишь некоторых дворов в деревне принадлежали Чихачёвым — остальными владели другие помещики.

Разделение деревень между различными владельцами было в России обычным явлением из-за традиции дробления наследства, что, однако, делало надзор за крестьянами бесконечно сложным делом (2). Как ни отличались от Дорожаево отдаленные деревни Чихачёвых, столь же мало они были похожи на деревни более богатых и не проживающих в своих имениях землевладельцев; можно сказать, что они представляли собой совершенно особую категорию. Эти деревни были очень маленькими и относительно независимыми общинами, выплачивавшими своим многочисленным хозяевам лишь оброк и получавшими взамен некоторые гарантии того, что об их благополучии позаботятся в случае сильной нужды и что к помещику можно будет обратиться, если возникнет неразрешимый спор. Крепостные в таких деревнях были свободны от наемных посредников, и управляли ими по большей части выбранные из их же числа старосты. Они имели права на небольшой земельный надел у дома, но, судя по всему, для выплаты оброка зарабатывали деньги и товары на многочисленных мелких фабриках и в мастерских, располагавшихся в округе. Некоторые также занимались скотоводством; значительная часть мяса, потребляемого Чихачёвыми (и их домашними), была мясом овец, выращенных такими крепостными. Кроме того, во время сбора урожая и для завершения важных строительных проектов Чихачёвы призывали работников из этих отдаленных имений: предположительно, засчитывая это за часть оброка. Короче говоря, разнообразие условий соглашений и степень близости с крестьянами, доступные помещику этого уровня достатка, одновременно проживавшего и не проживавшего в своих владениях и не имевшего наемных посредников, были поразительными.

Сведения о крестьянах Владимирской губернии, заимствованные из статистического обзора 1852 года, подтверждают впечатление, складывающееся при изучении документов Чихачёвых, что условия их жизни и труда сильно разнились от деревни к деревне. Так, сообщалось, что владельцы фабрик платят суммы едва достаточные для пропитания, а потому крестьяне Шуйского уезда, которые, вероятнее всего, и становились рабочими на фабриках, были «беднее даже» земледельцев. Крестьяне, занимавшиеся кладкой каменных стен, столярными работами, строительством, покраской, мелочной торговлей или иконописью, были более успешны.

Противореча самим себе, авторы обозрения также заявляют, что «самый бедный класс» составляют помещичьи крестьяне, и даже признают, что «гнет» полевых работ вредит умственному развитию крестьян.

В то же время у сельской жизни были преимущества: сельскохозяйственные рабочие с большей вероятностью могли вести «правильную семейную жизнь», сохранять нравственность и «полное религиозное верование». Протоиндустриализация приносила и другие перемены, повлиявшие на всех крестьян: к середине века домотканую одежду уже заменили товары фабричного производства, и праздничная одежда описывалась как «пестрая», «безвкусная, но бросающаяся в глаза». Уезд, в котором располагалась столица губернии, славился «роскошью в одеждах и вообще страстью к нарядам» (3).

В конечном счете Андрей считал себя господином и хозяином своего небольшого государства (когда он пишет: «Гавр[ил] Михайлович рассказывает истории про моих „придворных царедворцах“», — он говорит о себе с легкой иронией как о местном правителе, при котором крестьяне играют роль «придворных») (4), и было бы удивительно, если бы он думал о себе иначе: подобные отношения и социальные реалии на протяжении поколений были естественны для таких семей, как Чихачёвы. В краткой характеристике мировоззрения землевладельцев уровня Андрея, живших в XVIII веке, историк Уилсон Августин показывает, что усадьба представляет собой нечто гораздо большее, чем источник доходов; помимо всего и, пожалуй, даже прежде всего то был «социальный организм», где барин «пользовался властью, авторитетом и высоким положением правителя маленького замкнутого мирка». Традиция освящала как власть помещика, так и его ответственность за крепостных. «Сколь бы далеко хозяин ни отступал от исполнения требований традиции», важно было то, что такой образец существовал, и помещики ему соответствовали или не соответствовали: он был критерием, позволявшим сравнивать себя с другими (5).

Андрей прекрасно сознавал свою традиционную «моральную ответственность» за крестьян и понимал, каков его статус как дворянина-помещика. На протяжении многих десятилетий круглогодично проживая в деревне, он также прекрасно представлял себе практикуемые крестьянами формы непрямого сопротивления (хотя, разумеется, не называл их так): он часто сталкивался с пьянством, спорами, мелким воровством и общим неповиновением и потому охотно цитировал описание поведения крестьян в праздничные дни, где подчеркивалась их привязанность к разгулью, водке и бражничеству (6). Тем не менее Андрей (сам время от времени не отказывавший себе в рюмке водки) замечал таланты отдельных крепостных и содействовал их развитию, с уважением отзываясь о них в своих дневниках   и прикладывая значительные усилия для того, чтобы его крестьяне стали грамотнее и искуснее. Он также полностью сознавал, что выживание его семьи зависит от благорасположения подвластных ему людей, и, без сомнения, это заставляло его проявлять относительную щедрость, хотя, разумеется, у него были на то и другие причины (крестьянам такое «великодушие» Андрея могло представляться в совсем ином свете, но их голоса не звучат в доступных нам документах напрямую, и большинство оставивших мемуары крестьян никогда не были крепостными, работавшими на полях) (7).

Зная, что выживание крепостных в значительной степени зависит от него, Андрей нашел решение этой проблемы вскоре после того, как обосновался в Дорожаево, и оно вновь и вновь выручало его на протяжении жизни: следовало достигнуть взаимной договоренности, которая хотя бы в минимальной степени удовлетворяла нужды всех заинтересованных сторон, что,  по его словам, он подробно объяснил крестьянам, вступив в управление имением. Почти тридцать лет спустя он вспоминает о тех событиях следующим образом. «Оглядевшись со всем, что застали, переселяясь в деревню», Андрей и Наталья «собрали весь наш народ обоего пола, дворовый и крестьянский, прочитали им сумму долгов наших, не нами сделанных». Затем они (Андрей использует форму множественного числа) объяснили, сколько им нужно на повседневные расходы и воспитание детей, «с соблюдением возможного приличия». В какой мере слушавшие их крепостные были согласны с тем, что все эти потребности и в самом деле являются насущными, в рассказе не отражено. В любом случае затем Андрей и Наталья прибавили непредвиденные расходы «чуть ли не ежегодно более или менее бывающие» и заключили, что только «усердие» крестьян и их собственная «расчетливость» могут их спасти. Они заверили слушателей, что не намерены увеличивать оброк или барщину, но должны быть уверены, что их доход будет постоянным: «Мы однако же не можем не наблюдать постоянно внимательно, так ли повсеместно пойдет круг хозяйственных занятий, как требуется, чтобы получить общий итог периодических ожидаемостей». Затем, приводя «возможно-ясные для простолюдинов» примеры, как снисходительно сообщает Андрей, они с Натальей «изобразили, применяясь к собственному их быту» метафору «неразрывной цепи» домоводства, отметив, что «плохое отправление одной обязанности повредит и другим, а два испорченных звена — и дело очень плохо» (8).

Лишь сообщив крепостным все эти финансовые подробности, Андрей заговорил о своей собственной, отдельной от жены роли:

«За тем, наступила очередь мне, высказать им и обо всех наших помещичьих в отношении их обязанностях, и что в деятельности, которой от них ожидаем, мы будем стараться сами быть постоянным для них примером». Затем Андрей напрямую обратился к священнику, «Святому отцу», роль которого в деревне заключалась в том, чтобы «безо всякого лицеприятия… напомнить, наставить, поучить, вразумить, запретить». Он попросил священника быть свидетелем обещаний, которые Чихачёвы дали своим крестьянам, и, «как без испрошения благословения Божия никакое дело не должно начинаться», в завершение Андрей попросил священника отслужить молебен (9).

Эта история, описанная Андреем в «Земледельческой газете» в октябре 1848 года, любопытным образом созвучна с очерком Николая Гоголя из опубликованных годом ранее «Выбранных мест из переписки с друзьями», где писатель советовал помещикам «собрать прежде всего мужиков и объяснить им», что помещик руководит ими не ради выгоды от их труда, но потому, что это — Богом назначенная ему роль и Бог его накажет, если он поступит иначе (10). Хотя Андрей нигде не упоминает о том, что читал это сочинение, весьма вероятно, что он был с ним знаком, и не менее вероятно, что у Гоголя он позаимствовал яркий и живописный образ помещика, собирающего всех своих крестьян, чтобы объяснить свою и их роли.

Однако нет также оснований предполагать, что Андрей и Наталья в действительности не обращались с подобной речью к наиболее уважаемым из своих крестьян в Дорожаево. В любом случае есть важные различия между очерком Гоголя и картиной, описанной Андреем. Гоголь советует помещикам буквально сжечь деньги перед крестьянами, чтобы доказать, как мало они значат. Андрей, разумеется, ничего подобного не делал. Скорее всего, он объяснил крестьянам тяжесть бремени своих долгов и обратился    к ним на том основании, что в их интересах, так же как и в интересах их хозяев, выполнять работы эффективно и успешно, чтобы спасти всю деревню и ее обитателей от возможной продажи имения за долги. У Гоголя помещик и крестьяне являются противниками, и помещику нужно примирить крестьян с их относительным бесправием на том основании, что такое положение дел соответствует воле Бога. Хотя Андрей и верил   в то, что общественная иерархия установлена свыше, он не отрицал значения соображений личной выгоды. Исходя из этого он попытался изобразить себя и своих крестьян связанными друг с другом экономически, заявив, что процветание одного означает процветание всех и, равным образом, что разорение помещика повлечет за собой разорение крестьян, возможное переселение и распад семей.

Но это все риторика. В реальной жизни именно Андрей и Наталья решали, какая доля доходов от имения пойдет на удовлетворение их собственных потребностей, а какая — на нужды крестьян. Однажды в 1834 году Андрей и Яков сравнили качество пищи, предназначенной для крепостных и для моряков.

«Я вам сказывал, что у нас во флоте матрос получает по воскресениям фунт мяса, а в прочие дни кроме середы и пятницы по 60 золотников [260 г]; и вы удивлялись какое прекрасное содержание получают матросы. Да, мои друзья, точно прекрасное: что получает пехотный солдат, тебе брат известно». К письму был приложен список, где значились ром или джин, уксус, горох, крупы, мясо, коровье масло, ржаные и «солодяные» сухари и соль. Яков заключает: «Не правда ли что довольно и предовольно — а?» Андрей отвечает: «Матрос того и стоит!» Затем он перечисляет, какие продукты получают его крестьяне (щи «с забелкой» и каша, мясо дважды в неделю, а по праздникам — кусок пирога), признавая, что этого не так уж много: «Очень люблю хорошее содержание людей, и крайне болезную что не имею еще на то возможности» (11).

Андрей   недвусмысленно   придерживался   патернализма: в 1849 году он описывал крестьян как «детей наших по слову Божию» и утверждал, что эти «дети» были «неотделим[ы]   от счастия нашего [дворян]», — выбор слов, который мог бы показаться более подобающим настоящему родителю, говорящему о своих собственных детях, а не работодателю или владельцу, описывающему своих слуг (12). Патерналистские представления Андрея о крестьянах не были проявлением расизма, поскольку крестьяне были внешне от него  неотличимы.  Так что же позволяло ему считать их детьми, зависящими от нравственного руководства помещика? Для Андрея причины крестьянского непослушания были совершенно те же, что питали и жестокость многих помещиков, и в этой причине заключалось также и решение: то было неправильное воспитание или нравственное развитие. Андрей уверен, что традиционное воспитание крестьян и передававшиеся из поколения в поколение обычаи привели к тому, что крестьяне поступают иррационально и неэффективно, и потому полагал, что образование и нравственное воспитание также способны сделать крестьян (и помещиков) лучше.

Приводя в пример деревенского ткача, Андрей пишет, что дети искусного ткача научатся, «как бы в свободное от прочих домашних работ время побольше выткать», тогда как дети «щеголеватого» торговца-офени, узнают, «что бы непромерять, непровесить, сбыть с рук товар, уметь взойти, внести, подать, показать, запросить, будто уважить, уступить, сделать вид, когда какой надо и тому подобное». Продавать лишь ради заработка, по всей видимости, представлялось Андрею нечестным. Вырастая, резюмирует он (тем самым подводя черту под своей довольно-таки упрощенной интерпретацией характерных для эпохи Просвещения представлений о детстве), каждый ребенок начинал применять на практике то, что узнал в первые годы жизни (13).

Пылкая вера Андрея в могущество нравственного воспитания в деле формирования характера ребенка сделала его решительным сторонником получения образования не только дворянами, но и крестьянами.

Его представления об этом вопросе полезно сопоставить со взглядами знаменитого российского консерватора, освободившего своих собственных крестьян и в значительной мере ответственного за романтизацию крестьянства в прессе. Сергей Глинка, редактор популярного журнала «Русский вестник», согласно историку Александру Мартину, очень боялся перспективы появления образованных крестьян: «Доступность недорогих библиотек… давала низшему классу доступ к опасным идеям; это было особенно тревожно в тех случаях, когда речь шла о людях, изначально лишенных определенного места в социальной иерархии, „например, помещичьих крестьянах, занятых торговлей, и не являвшихся ни крестьянами, ни купцами“» (14). Андрей основал свою библиотеку как раз для таких людей и всех других крестьян, проживавших в округе, веря, что лишь образование и более широкий доступ как к практическим знаниям, так и к оказывающей благотворное действие на душу религиозной и художественной литературе могут сделать крестьян более развитыми и полезными людьми. Настроенный оптимистичнее, чем Глинка, Андрей основывал свою веру в образование на представлении, согласно которому «правильные» идеи были достаточно сильны, чтобы победить идеи «опасные». Короче говоря, его понимание Просвещения приводило к идеализации общества, где крепостные были грамотными (и читали его статьи в провинциальных газетах) и где нянюшка, крепостной приказчик, наемные учителя и священники каждый вечер участвовали в «домашних чтениях» (15).

Другие документы свидетельствуют, что Чернавин и Иконниковы разделяли веру Андрея в улучшение условий жизни крепостных с помощью образования, несмотря на то что в расположенных в Центральном промышленном районе имениях, где крестьяне были отпущены на оброк, практика отдачи талантливых крепостных мальчишек в подмастерья с тем, чтобы они стали квалифицированными ремесленниками, должна была казаться вполне обычной. Например, в 1841 году Чернавин отдал в ученье столяру Радиму Никитину своего дворового мальчика Спиридона Исакова. По условиям тот должен был оставаться подмастерьем пять лет и Никитину надлежало научить мальчика своему ремеслу, «как он сам Радим разумеет». «Пища, обувь, банное и портомойное» Спиридона должны были обеспечиваться мастером, тогда как Чернавин давал ему «одежду как верхнюю, так и нижнюю» и платил Радиму (называемому в документах по имени) 3 рубля ассигнациями в конце каждого года — всего 15 рублей. Со своей стороны мальчик Спиридон должен был быть «у хозяина в полном повиновении и послушании» и «без воли его со двора никуда не отлучаться» (16). К этому документу прилагался другой: об отдаче в подмастерья портному из Тейково Капитона Исакова. По-видимому, мальчики были братьями, которые, возможно, осиротели или по какой-нибудь иной причине требовали особого попечения. Хотя столь же возможно, что эти мальчики попросту оказались необычно талантливыми. Равным образом, в той же книжке есть подписанная Сергеем Андреевичем Иконниковым запись об отдаче в подмастерья на мельницу в Иваново Василия Матвеева из принадлежавшей Иконниковым деревни Большое Губачево (17).

Условия отдачи в подмастерья были предметом переговоров, и точно так же обстояло дело с размером барщины и оброка, браками и условиями жизни крестьян, объемом работ и даже жалованьем, поскольку помещики часто платили крепостным из других имений за квалифицированный труд.

Например, повар Якова Гаврила был нанят за 120 рублей в год, причем есть он мог с барского стола (18). В 1834 году Андрей называл свое село Рыково «спорным предметом» — по-видимому, объектом судебной тяжбы. Однажды крестьянин Прокофий, ранее бывший мельником в Дорожаево, пришел в гости и принес «гостинчику» четверик гороха. Андрей написал о крестьянах из Рыково: «У них своя политика». Он воспринял дар Прокофия как попытку его семьи подольститься к Чихачёвым. «Ежели мы не будем ему принадлежать, — думал в воображении Андрея Прокофий, — то подвода и горох не велик изъян!!» (19)

Когда Яков решил построить для своих крестьян магазин для хранения запаса зерна, он нанял того же подрядчика, который ранее построил ему сарай и флигель. Подрядчик обещал построить «на такой же манер как у Хметевского». Крестьянам это должно было обойтись в 300 рублей. Здесь Яков вышел из переговоров: «Я предоставил торговаться самим крестьянам, верно они сумеют лучше соблюсти свои выгоды» (20).

Складывается впечатление, что Яков уважал способность своих крестьян торговаться, и это уважение, должно быть, основывалось на опыте.

Другое свидетельство подтверждает, что Чихачёвы и Яков вели с крестьянами переговоры по многим иным вопросам. В 1834 году Андрей выиграл судебное дело о наследстве, получив часть села Рыково с крестьянами, хотя он был вынужден отдать движимое имущество своему сопернику, а также еще до окончания дела добровольно принял на себя «раздачу по церквам и бедным» до 1300 рублей (скорее всего, завещанных предыдущим владельцем имения). Новоприобретенные крепостные Андрея были совершенно недовольны таким исходом процесса, и Андрей обиженно заметил в письме: «Глупые мужики и слышать не хотят чтоб это могла быть правда. Нет! Говорят они мы будем вольные» (21).

Споры неизбежно решались в пользу помещика, лишь когда речь шла о вопросах, возникавших внутри имения, в котором он был полновластным хозяином. В 1843 году Яков отметил прибытие человека «с двумя машинами», нанятого для посева ячменя и льна (15 серебряных копеек за четверик). Яков заплатил ему за работу в общей сложности 5 рублей, но думал, что цена слишком высока, поскольку тот отработал лишь пять часов — меньше, чем ожидалось. Итак, Яков оценивал труд по потраченному на него времени; высокая производительность наемного работника привела лишь к тому, что Яков решил в следующий раз постараться заплатить меньше (22). А в 1861 году, во время поездки в Симбирск для осмотра семейной собственности, Алексей обнаружил, что тамошние крестьяне платили его матери оброк суммой лишь в 55 рублей ассигнациями, а не 67 за каждое тягло, как должны были. «Убеждение» Алексея «сильно подействовало» на крестьян, и они выплатили недоимку «сполна» (23). Алексей не останавливается на описании своих методов, но рассказа крестьян об этих переговорах, из которого было бы ясно, как дело выглядело в их глазах, не существует.

Сохранившиеся письма показывают, что подобные переговоры велись и в других имениях. В 1860 году соседка написала Андрею с просьбой рассказать о некоем Алеше Китееве, свободном крестьянине, работавшем садовником и угрожавшем уйти через пару недель. Корреспондентка, Мария (фамилия написана неразборчиво), тревожилась, что ее оранжерея окажется заброшенной, а потому спрашивала Андрея, на которого Китеев, по-видимому, в тот момент работал, что тот «хочет иметь жалованья за свои труды». Она добавляла, что, по ее мнению, Китееву «у нас будет лучше <…> потому что его здесь любят… и ему будет приятнее пожить на старом месте, где он родился   и вырос… конечно за жалование» (24).

Наконец, в беспрецедентной и очень ответственной ситуации в 1861 году Алексей вел переговоры с симбирскими крестьянами об условиях выкупной сделки. Он описывает в письме своим родителям попытки добиться соглашения, которые предпринимал, имея на руках черновик уставной грамоты. Однако «лад с крестьянами не состоялся». Проблемой стала нехватка пахотной земли для того, чтобы выделить полные наделы крестьянам, несогласным с добавлением к этим наделам лесистых участков. Делу не помогало и то, что площадь причитавшейся крестьянам земли можно было рассчитать лишь приблизительно. Наконец, соглашение с Алексеем было достигнуто: пахотные земли Чихачёвых должны были быть переданы крестьянам на год, чтобы они могли выплатить задолженность по оброку. После этого земля возвращалась Чихачёвым (они были готовы сдать ее в аренду любому, кто попросит, и Алексей сообщил своим родителям, что «желающих очень много») (25).

Господа Чихачёвы. Мир поместного дворянства в николаевской России

Примечания

2. Там же. Д. 37. Л. 14 об. 2 Там же. Д. 98. Л. 27 об.
3. Андрей объяснял в 1850 году, что «имение мое и женино удивительно разбросано: где 5 дворов, где менее». Тем не менее он намеренно не пытался собрать эти имения вместе из-за опасения пожаров и судебных тяжб. Там же.  Л. 2 об.
4. ВСО. С. 149–152.
5. ГАИО. Ф. 107.  Оп. 1. Д. 95. Л. 6. В 1835 году Яков снисходительно писал о «конгресе» трех крестьянских старост: Там же. Д. 59. Л. 43 об. Но в 1837 году он также писал о вечере «в девичьей», где крепостные девки «пели песни» и Яков в этом «отличался». Он также упоминает, что в его усадьбе часто устраивались хороводы, «перед окошками зала» или даже в самом зале. Там же. Д. 60. Л. 113.
6. Augustine. Notes toward a Portrait. Р. 409.
7. Два слова о работах господских людей // МГВ. 1847. № 72. Р. 563.
8. Большинство таких крестьян на самом деле были купцами или ремесленниками, см.: Воспоминания русских крестьян XVIII — первой половины XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2006. Мемуары одного из них подтверждают догадку историков, что крестьяне часто находили непрямые пути показать, что господин зашел слишком далеко, так что умный помещик мог скорректировать свое поведение (Там же. С. 135–136). Исследования жизни крестьян, как правило, сосредоточены на пореформенном периоде. Важным исключением является книга Дэвида Муна: Moon D. The Russian Peasantry, 1600–1930: The World the Peasants Made. London: Addison Wesley Longman, 1999. См. также: Chris J. Chulos, Converging Worlds: Religion and Community in Peasant Russia, 1861–1917. DeKalb: Northern Illinois University Press, 2003; Worobec C. Peasant Russia: Family and Community in the Post-Emancipation Period. DeKalb: Northern Illinois University Press, 1995; Russian Peasant Women / Eds B. Farnsworth, L. Viola. Oxford: Oxford University Press, 1992.
9. Еще несколько слов о долгах // ЗГ. 1848. № 87. С. 692–695.
10. Еще несколько слов о долгах // ЗГ. 1848. № 87. С. 692–695.
11. Гоголь Н. Выбранные места из переписки с друзьями // Сочинения Н. В. Гоголя / Под ред. В. В. Каллаш. СПб., 1915. В том же сочинении Гоголь советует помещицам взять на себя «все домашнее хозяйство» (с. 139–143). См. ниже, а также: Riasanovsky. Nicholas I. Р. 89–91.
12. ГАИО. Ф. 107. Оп. 1. Д. 59. Л. 32 об.
13. Патриотическое сочувствие к участию сельского хозяйства для потомственных дворян // ВГВ. 1849. № 52. С. 253. См. также: ГАИО. Ф. 107. Оп. 1. Д. 98. Л. 28 об., где он использовал сходные выражения в частном документе.
14. Производство простых решет в ковровском уезде // ВГВ.  1848.  № 47. С. 267–269.
15. Цит. по: Martin A. The Family Model of Society and Russian National Identity in Sergei N. Glinka’s Russian Messenger (1808–1812) // SR. 1998. Vol. 57. № 1. P. 38. Цит. по: Русский вестник. 1811. Июнь. C. 79–80.
16. См.: О ежедневном в слух домашнем чтении // ЗГ. 1847. № 71; Смит-Питер (Smith-Peter. Books Behind the Altar) пишет про обсуждение того, какого рода литература должна была храниться в библиотеках, предназначенных для крепостных. Андрей возражал против ограничения ассортимента сочинениями    о земледелии и религиозной литературой.
17. ГАИО. Ф. 107. Оп. 1. Д. 61. Л. 55–55 об.
18. Там же. Л. 79–80.
19. Там же. Л. 95 об.
20. Там же. Д. 59. Л. 10.
21. Там же. Д. 58. Л. 181–182.
22. Там же. Д. 59. Л. 32. Среди крестьян было распространено ложное убеждение, будто они могут выкупиться на свободу по смерти владельца. Много таких случаев упомянуто в «Материалах для истории крепостного права     в России: извлечения из секретных отчетов министерства внутренних дел за 1836–1856 гг.» (Берлин, 1872). Возможно, источником этого мифа был закон от 8 ноября 1847 года, предоставлявший крепостным возможность выкупить свою свободу при продаже имения с аукциона (закон был отменен 19 июля 1849 года). ПС З. Собрание второе. Т. 22. № 21689; Т. 24. № 23405. Разд. 186.
23. ГАИО. Ф. 107. Оп. 1. Д. 61. Л. 114 об.
24. ГАИО. Ф. 107. Оп. 1. Д. 108. Л. 239.
25. Там же. Д. 103. Л. 41.
26. Там же. Д. 108. Л. 270–271 об.

---