Записная книжка секунд-майора Алексея Ржевского
Для большинства начинающих исследователей (и, конечно, любителей) самое важное, самое значимое, соль науки — это источник; исследовательский текст, комментарий — уже вторичен. «Дайте нам прочитать, что сами люди о себе говорили и писали, а мы уж сами как-нибудь разберемся». Записки секунд-майора Ржевского — личный дневник с прибавлением небольшого эпистолярного архива — как будто говорит: «нет, не разберетесь!» И казалось бы: русский офицер с «анекдотической» фамилией служит в провинции, рассказывает самому себе о попойках, любовных увлечениях, неприятных болячках — что особенного?
Но Ржевский пишет скупо, с большими лакунами, его дневник не живописует, а перечисляет: делал, видел, шел, спал. И определенный объем, контекст, вовлечение читателя в сюжет начинается — нет, не там, где Ржевский описывает встречи со своей «милой», эротические фантазии (которые, судя по тексту, были ему свойственны), особенности службы, а там, где речь заходит о недомоганиях и сопуствующих симптомах. «Заботы и дни секунд-майора Алексея Ржевского» как издательский проект особенно интересен тем, что небольшой по объему нарратив сопровождается несколькими статьями от составителей, каждая из которых раскрывает пространство текста по-своему (и объясняет, как работать с «неинтересным» и «неразговорчивым» источником).
С разрешения издательства ВШЭ мы в журнале Proshloe приводим одну из них: о медицине времен Семилетней войны, «телесной алхимии», социологии болезненности (что может быть лучше, чем пригласить друзей поприсутствовать на твоей хирургической операции! Или вести приятную беседу между несколькими кровопусканиями) и других замечательных материях.
Мария Пироговская: «Дневник больного середины XVIII в. Взгляд из России»
Личные свидетельства больных — прежде невидимых для исследователей участников медицинского взаимодействия как социального ритуала — проливают свет на то, как усваивались те или иные медицинские теории, какими были воззрения людей на причины болезней и способы лечения, к кому обращались за советом, как профилактические и терапевтические рекомендации соотносились с практикой. Изучение подобных свидетельств открывает огромные возможности для целого ряда социальных и гуманитарных дисциплин, от антропологии тела до истории медицинского рынка. Однако, хотя с момента публикации статьи Портера прошло уже несколько десятилетий, сделано в этом направлении было относительно немного. Российские же материалы и вовсе рассматривались в таком контексте лишь в единичных случаях, что отчасти объясняется молодостью российских социальных исследований медицины в целом 1.
В российских эго-документах XVIII в., как и в других европейских источниках близких жанров, «взгляд больного» проявляет себя с разной интенсивностью 2. Во многом эта интенсивность зависит как от прагматики жанра, так и от целей и жизненных обстоятельств конкретного автора. Так или иначе, сведения и свидетельства, которые можно обозначить как медицинские, обнаруживаются в самых разных текстах, написанных от первого лица, от частной переписки до мемуаров и дипломатических отчетов. В том числе умение писать от себя и о себе включало и умение писать о своем теле, своем здоровье или нездоровье и, в свою очередь, умение интересоваться здоровьем ближнего.
И действительно, в письмах, особенно во второй половине столетия, обильно представлены как формально-поверхностные, так и вполне пространные рассказы и расспросы о самочувствии. Сам Ржевский то и дело справляется в письмах о здоровье родственников. 9 января 1755 г. он просит уведомить, «в коком ныне состоянии его сиятельство милостивой государь мой князь М. Анд. 3, есть ли хотя малая надежда к облехчению ево здаровья» 4. 22 декабря 1756 г. в письме к тетке извиняется за сильно запоздавшее поздравление с тезоименитством и оправдывается своим дурным самочувствием. Вообще письма второй половины XVIII в. порой поражают современного читателя своей откровенностью в медицинских вопросах. Очевидно, что здоровье и болезни были легитимным предметом для обсуждения в своем кругу, причем обсуждения гораздо более свободного и гораздо менее личного, менее связанного представлением о медицинской тайне, чем это привычно нам 5. К этой особенности медицинских эго-документов мы еще вернемся. Важно, однако, что подобное внимание к телесному существованию было связано не только с новыми представлениями о вежливости, но и с социальными аспектами здоровья и нездоровья. Недомогания влияли на возможность отправлять служебные обязанности, осуществлять визиты, принимать гостей и т.д. В некоторых автобиографических текстах недуги и страдания, описанные в мельчайших физиологических нюансах, могли обретать специфический событийный и символический статус, тем самым иллюстрируя превратности фортуны, предполагаемые врожденные особенности темперамента или положенный человеку удел 6.
Отдельные элементы «медицинской карты» можно обнаружить даже в лапидарных семейных хрониках начала столетия, где болезни и смерти членов семьи отмечались наряду с другими социально значимыми событиями — продвижением по службе, свадьбами, рождением детей и получением наследства. В этом отношении российские дворянские хроники обнаруживают типологическое сходство с близкими по жанру документами XVII–XVIII вв. в других европейских странах: итальянскими libri della famiglia, польскими silva rerum и французскими livres de raison, которые велись представителями высших социальных групп на протяжении жизни нескольких поколений 7.
Так, например, в фамильной «записной книшке» Белосельских-Строгановых, которая охватывает период с 1724 по 1811 гг., первые же записи, сделанные упомянутым выше князем Михаилом Андреевичем Белосельским (1702–1755), включают сведения как о получении первого офицерского чина, так и о продолжительной болезни («скорбутике», т.е. цинге) и последующем лечении на водах 8. Примечательно, что с течением времени медицинская составляющая этой книжки обретает все больший вес и все большую степень подробности: записи последних десятилетий XVIII в. и начала XIX в. напоминают скорее ипохондрический дневник здоровья, чем семейную хронику (такую же динамику можно проследить, например, и в итальянских или французских хрониках) 9. Сходным образом различаются и «журнал собственный» князя Никиты Юрьевича Трубецкого (1699–1767) и записки его сына князя Петра Никитича (1724–1791) 10.
Между семейными хрониками и в высшей степени отрефлексированными, тщательно продуманными мемуарами и автобиографиями располагается массив записок и дневников. В одних текстах «события тела» лишь кратко регистрируются. Другие эго-документы представляют собой образцы развернутой интроспекции, в том числе (а порой и преимущественно) интроспекции телесной. В целом можно сказать, что начиная примерно со второй трети XVIII в. субъективные ощущения собственного тела, а также перемены в самочувствии близких и знакомых становятся все более важной темой в каждодневных записях.
Например, в «Домашнем протоколе» генерального подскарбия Малороссии Якова Марковича (1696–1770) наряду с семейными событиями, делами, визитами, списками заказанных книг и т.п. упоминаются медицинские вмешательства, которым регулярно подвергался автор и его домочадцы. Так, 4 мая 1741 г. Маркович регистрирует сделанные им хозяйственные распоряжения, полезную рекомендацию из прочитанной книги — трактата Фрэнсиса Бэкона «История жизни и смерти» (1623) — и сведения о перенесенной операции («Доктор Монси делал мне операцию: ниткою вощаною перевязал полипуса в носу с немалою мне болью») 11. В последующие дни он подробно описывает остальные этапы лечения, рекомендации врача и возникшее осложнение. Впрочем, субъективные ощущения в этих записях переданы весьма сдержанно. Маркович отмечает «немалую боль» во время операции и очевидные перемены общего самочувствия (17 мая 1741 г.: «…стало мне худо, нос стал пухнуть»; 20 мая 1741 г.: «…кровь пьявками пускал и еще легче стало»), но ничего не пишет о физических неудобствах, вызванных операцией, или о своих переживаниях по ее поводу 12. Похожие лапидарные записи, констатирующие произошедшее (прием лекарств или действие слабительного), есть и в дневнике Алексея Ржевского. Например, 15 марта 1757 г. он отмечает, что «занемог» (единственная запись в этот день). Далее скупо фиксируются последствия недомогания — медицинские и социальные: «зачел принимать пирюли» (17 марта), «чрез сержанта Коротаева репортовался больным» (18 марта), «последния пирюли принел, а всех 16 пирюль принел, и более никокова лекарства не употреблял» (23 марта) и т.д. 13 Однако в дневнике содержатся и медицинские записи совершенно другого характера, когда автор не просто упоминает некую проблему со здоровьем и действия, предпринятые по ее поводу, но описывает свои ощущения в развертывании, буквально по часам следуя за сигналами и откликами, которые подает его тело. Такова, например, запись Ржевского за 9 декабря 1758 г.:
«В 7м часу пополуночи зачел потеть, уснул в 9м и спал по 2 часу пополудни, и спавши, потел, только не так много, как прежния дни, и не спавши, чювствовал, что левая сторана бок и рука, кроме ноги, горела как в жарком духу желать надобно, а правая сторона вся холодна была и немела, окромеж ноги» 14.
Тем самым переход от внешнего, будто отстраненного взгляда на собственное тело к подробной регистрации ощущений, от технической констатации к нюансам и метафорам происходит в рамках одного дневника и в течение достаточно короткого времени. Это отличает дневник Ржевского от более ранних источников (например, от того же дневника Марковича, человека предыдущего поколения). Соответственно, дневник Ржевского можно интерпретировать не только как переходный этап между летописным и мемуарным модусом повествования 15, но и как гибридный или переходный способ описания и осмысления тела, совмещающий отстраненность и внимательность, нейтральный тон и сильную экспрессию. Если для ранних эго-документов характерно скорее схватывание определенных телесных событий «извне», то в дневниках второй половины XVIII в. происходящее и ощущаемое начинает описываться «изнутри» (разумеется, есть и исключения) 16.
С одной стороны, изменение качества внимания в дневнике Ржевского явно связано с предполагаемой серьезностью его болезни и отчаянным финансовым положением. Например, в ноябре и декабре 1758 г. самочувствие Ржевского ухудшается настолько, что он размышляет о близости смерти: «…чтоб безбоязненно умереть мог, то я много вина пил. Да и сколько жизнь моя продолжитца пить ево буду. Я вижу, что пьяному лехче умирать, как терозваму! Для тово, что меньше страху!» 17 Записи, сделанные в этот период, производят на читателя сильное впечатление своей скрупулезностью, если не сказать навязчивостью. Можно предположить, что в подобных тяжелых ситуациях дневник превращается в своеобразный инструмент самопомощи. С другой стороны, само по себе ведение дневника можно уже рассматривать как эффективную технологию тренировки внимания к телесным ощущениям, как инструмент нового освоения собственного тела.
Примечания:
1. Обзор соответствующей западной историографии см. в: Rieder Ph. La figure du patient au XVIIIe siècle. Genève: Librairie Droz, 2010. P. 11–27. Российские материалы использованы в следующих (преимущественно филологических) работах: Лямина Е.Э., Самовер Н.В. «Бедный Жозеф». Жизнь и смерть Иосифа Виельгорского. М.: Языки русской культуры, 1999; Богданов К.А. Врачи, пациенты, читатели: Патографические тексты русской культуры XVIII–XIX вв. М.: ОГИ, 2005; Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика: сб. ст. / под ред. К. Богданова, Ю. Мурашова, Р. Николози. М.: Новое издательство, 2006; Zitser E.A. The Vita of Prince Boris Ivanovich «Korybut- Kurakin»: Personal Life-Writing and Aristocratic Self-Fashioning at the Court of Peter the Great // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 2011. Bd. 59. Hg. 2.
S. 163–194; Зорин А.Л. Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII — начала XIX вв. М.: НЛО, 2016.
2. Rieder Ph. La figure du patient au XVIIIe siècle. P. 45–60. Ср. также подборку английских «пациентских» эго-документов XVIII в. в: Lane J. The Making of the English Patient: A Guide to Sources for the Social History of Medicine. Stroud: Sutton Publishing, 2000. P. 43–58.
3. Предположительно — Михаил Андреевич Белосельский. См. комментарий на с. 88 наст. изд.
4. Письмо А.И. Ржевского от 9 января 1755 г. РГАДА. Ф. 188. Оп. 1. Д. 418. Л. 11; с. 88 наст. изд.
5. Ср., например, обсуждение здоровья общего знакомого в масонской переписке конца XVIII в.: «Максим Иванович уже почти совершенно здоров месяца тому три назад, кроме того, что во все сие время (с позволения сказать) урину выпускал в таком множестве, что почти каждую четверть часа раза по два и по три бегал к урыльнику» (В.Я. Колокольников — И.В. Лопухину, 12 декабря 1791 г. // Барсков Я.Л. Переписка московских масонов XVIII века. 1780–1792. Пг.: Издание ОРЯС Императорской Академии наук, 1915. С. 168).
6. Zitser E.A. Op. cit.; см. также: Плюханова М.Б. Куракин, Борис Иванович // Словарь русских писателей XVIII века. Вып. 2. СПб.: Наука, 1999. С. 168–170.
7. Mordenti R. Les livres de famille en Italie // Annales. Histoire, Sciences Sociales. 2004. Vol. 59. No. 4. P. 785–804; Roszak S. Les écrits du for privé en Pologne. Les recherches sur les livres silva rerum // Les écrits du for privé en Europe (du Moyen Âge à l’époque contemporaine). Enquêtes, Analyses, Publications / sous la dir. de J.-P. Bardet, É. Arnoul et F.-J. Ruggiu. Bordeaux: Presses universitaires de Bordeaux, 2010. P. 91–101; Didier B. Le journal intime. Paris: Presses universitaires de France, 1976. P. 27–30; Robin-Romero I. La santé dans les écrits privés au XVIIIe siècle // Au plus près du secret des coeurs? / sous la dir. de J.-P. Bardet et F.-J. Ruggiu. Paris: Presses de l’Université de Paris-Sorbonne, 2005. P. 165–183.
8. Белосельский М.А., Белосельская Н.Г., Белосельская Н.М. Дневник Белосельских-Строгановых // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. Т. 14. М.: Студия ТРИТЭ; Рос. Архив, 2005. С. 71. Ср. также «записную тетрадь» Ивана Ильича Дмитриева-Мамонова (Копия с приходно-расходной книги царевны Прасковьи Иоанновны с присоединением записок ея супруга Ивана Ильича Дмитриева-Мамонова. 1725–1727 гг. СПИИ РАН. Ф. 36. Оп. 1. Д. 734).
9. Ср.: «И в Женеву приехали 7 октебря в 6 чесов вячеру. Алексаша начал лечитца ат дохтора Putini. И жили 6 месяцов. Он ему начел давать пить ишачье малоко с неделю. Более не мог снести. Переменили бульен de Viper [лечебный отвар из мяса гадюк. — М. П.] и бани из винограду. 100 бань. Ничто не помагло.
10. Журнал генерал-фельдмаршала кн. Н.Ю. Трубецкого. 1717–1763 гг. // Русская старина. Т. 1. Вып. 1–6. СПб.: Печатня В.И. Головина, 1870. С. 36–41; Разные записки князя Петра Никитича Трубецкого. Переписано в С.-Петер- бурге 1791 года. РО ИРЛИ. P. II. Оп. 1. № 435.
11. Дневные записки малороссийского подскарбия генерального Якова Марковича: в 2 ч. Ч. 2. М.: Типография В. Готье, 1859. С. 138.
12. Там же. С. 139–140.
13. Дневниковые записи за март 1757 г. РГАДА. Ф. 188. Оп. 1. Д. 418. Л. 18; с. 96 наст. изд.
14. Дневниковая запись от 9 декабря 1758 г. РГАДА. Ф. 188. Оп. 1. Д. 418. Л. 84; с. 138 наст. изд.
15. См. раздел «“В сей час начинаю писать историю моей жизни”: Записная книжка А.И. Ржевского на стыке жанров и эпох».
16. О внешнем и внутреннем взгляде на тело в пациентских нарративах второй половины XVIII века см.: Pilloud S., Louis-Courvoisier M. The Intimate Experience of the Body in the Eighteenth Century: Between Interiority and Exteriority // Medical History. 2003. Vol. 47. No. 4. P. 452.
17. Дневниковая запись от 13 декабря 1758 г. РГАДА. Ф. 188. Оп. 1. Д. 418. Л. 91; с. 141 наст. изд.