БЕЛЫЙ КРЫМ: ГЕРОИКА И ТРАГЕДИЯ ОБРЕЧЕННОГО ГРАДА

Сведения об авторе:
Семенов Вадим Владимирович
Санкт-Петербург,
Санкт-Петербургский государственный университет
Институт истории,

Вадим Семенов о своей работе:

Не так давно минувший столетний юбилей «крымской кампании» 1920 года по-прежнему сообщает исследованиям, проводимым в этом русле, знаковую актуальность для настоящего момента. Это тем более существенно в свете остроты проблематики Гражданской войны, усиливающейся тем соображением, что после судьбоносного 1945 года всё большая доля вооруженных конфликтов в мире отходит от открытых международных столкновений к противостояниям внутренним, гражданским. Целью изысканий в рамках этой работы является изучение феномена Белого Крыма на уровне категорий героики и трагедии. Сместив точку зрения в эту область явлений и рассмотрев т.н. «крымскую эпопею» в мифологическом и эсхатологическом аспектах, предстоит доказать, что историческая масштабность врангелевского Крыма заметно превышает его узкие географические и хронологические рамки. Данная работа опирается на проработанные лично автором архивные материалы, пласт современных историко-научных трудов по проблемам изучаемого периода, а также ряд произведений мемуарного, публицистического и художественного характера.

Номинация: Лонгрид

«Последним актом в биографии героя является его смерть или уход. Здесь резюмируется весь смысл жизни. Нет необходимости говорить о том, что герой не был бы героем, если бы смерть вызывала у него какой-либо страх; первым условием героизма является примирение со смертью».

Джозеф Кэмпбелл, «Тысячеликий герой»[1]

Вместо предисловия (А стоит ли говорить…)

«Перл созданья» нашего недавнего современника, блестящего писателя Василия Аксенова – роман «Остров Крым», вышедший в печать ровно сорок лет назад, несомненно, не был бы создан, не дай к этому сама русская история поистине живой и глубокой предпосылки. Аксенов, этот необычайно восприимчивый созидатель от мира литературы, безошибочно уловил в событиях в Крыму вековой давности исторический образ колоссального внутреннего потенциала: так появилась книга о чудом уцелевшем в пламенеющем пекле Гражданской войны осколке истинно русской, белой государственности [2].

Вообще, как кажется, подлинные художники, вне зависимости от лагерей и предпочтений, гораздо лучше прочих воспринимают наэлектризованный дух времени и, как следствие, много вернее чувствуют узловые, судьбоносные моменты истории. Так редкостно даровитый советский композитор Георгий Свиридов, ответив музыкальным мотивом на стихи «лучшего и талантливейшего», по сталинской оценке, «поэта советской эпохи» Владимира Маяковского, представил едва ли не наиболее живой смысл произошедшего в Крыму в 1920 г. Хоровые песнопения, подражающие христианским гимнам, ставшие фоном для рассказа о скорбной Крымской эвакуации, – это очевидная картина отпевания русского национального прошлого и яркая аллегория наступившего ему конца [3]. Угольный чад из труб уходившей в море эскадры стал сродни дыму погребального костра прежней исторической России, и в этом дыму родилась идея, ставшая символом веры для многих русских эмигрантов, и их наследников, прямых и духовных: идея, что СССР – это Триэсерия, Совдепия, что угодно, но уже не Россия, а подлинная Россия крупицами осталась лишь на белогвардейских знаменах.

Но что нам, в самом расширенном понимании этого местоимения, действительно известно о Белом Крыме 1920 года? Какие ассоциации способно возбудить в нашем сознании это сочетание слов? На первый, и, к легкому прискорбию, близкий к справедливому взгляд, Белый Крым – явление, не пользующееся заметной известностью. На этой почве кому-то может показаться, будто оно мало знакомо широким кругам даже не в силу своей слабой изученности, а лишь вследствие ничтожности, мелкой эпизодичности своего масштаба. Исторический очерк Большой российской энциклопедии, посвященный Крыму, в отношении интересующего нас периода лаконичен как трудовая книжка: «В марте – ноябре 1920 они (уезды и градоначальства Крыма – авт.) находились под прямым управлением Правительства Юга России. В середине ноября 1920 г. Крымский полуостров полностью перешёл под контроль Рабоче-крестьянской Красной Армии» [4]. Статья того же фундаментального издания, призванная дать обобщенную картину Гражданской войны в нашей стране, сможет напрямую нам поведать лишь малой толикой более, так и не дав ответа, что же обнаружили в этом весьма отдаленном явлении восприимчивые творцы от искусства. Так неужели же Белый Крым – лишь рядовой поблекший кадр на тянущемся негативе нашей исторической хроники, случись вырезать который, мы не заметим изменений?!

И стоит ли тогда о нем говорить?..

Крым как финал героического мифа

На феномен Крымской эпопеи 1920 г. совершенно бессмысленно смотреть в упор. Прямой и ничем не преломленный взгляд на крымский период борьбы не сообщит глазу ничего уникального. Этот этап Гражданской войны, неделимо сопряженный с именем генерал-лейтенанта барона Петра Николаевича Врангеля, не выйдет на первенствующее место ни по количеству громких, прославленных имен, ни по численности задействованных войск или размаху сражений, ни по числу вовлеченных лагерей и фракций. Но вместе с тем в памяти тех, кто прошел этот непростой путь вместе с Врангелем, крымская кампания обрела поистине исключительный статус, сравнимый разве что с ореолом, сложившимся вокруг легендарного периода чистого и практически незапятнанного добровольчества конца 1917 – начала 1918 гг. Что же стало причиной такого, повторюсь, исключительного отношения подавляющей части белой эмиграции к кампании проигранной; кампании, закончившейся оставлением Крыма как поля боя, что с античных времен считается первейшим признаком поражения?

Представляется, что ключ к пониманию этого феномена может лежать в том, что известный нам исторический путь белых в Гражданской войне на юге России способен быть рассматриваем по архаичным канонам героического мифа, где действующим субъектом и героем могут явиться само Белое движение и его стержневая часть – армия, как единый вочеловеченный организм и самостоятельный участник исторического процесса. Всмотритесь в ломаные линии перипетий той смуты с данной точки зрения, и, возможно, классические мифологические архетипы, перенесясь на почву столетней давности, пробудятся перед вашими глазами, и не одна привычная мифологема обретет в новых реалиях свое знакомое выражение. За каждым очерченным периодом белой борьбы сам собой встанет некий универсальный сюжет или образ героического мифа, будь то рождение, инициация, испытания или подвиги героя.

Таково зарождение Белой армии на уже утрачивавшем свою мирную тишину Дону: это было появление на свет, сопряженное с теми исключительными трудностями, что больше сродни родовым мукам, но не без доли чего-то подлинно чудесного.  Дон справедливо называли «колыбелью» контрреволюции, и в этой своей первой обители новорожденная, нескольких недель от роду армия, в декабрьские дни 1917 г. приняла крещение боем с отрядами Красной гвардии, чтобы подобно Гераклу, удушившему змей в своей зыбке, сберечь самоё себя. Уже затем, желая сохраниться, ушли в степные скитания восставшие донцы. Одновременно белая Добровольческая армия, отбыв с неспокойного Дона в поход на Кубань, прошла многотрудный путь до Екатеринодара и обратно, едва не окончившийся ее погибелью [5]. Выживание в ледяных кубанских степях стало этапом взросления армии и ее своеобразной инициацией: статусно оформленным переходом от «детской» хаотической партизанщины к «зрелости» упорядоченной и масштабной войны, которая возьмет разбег позднее.

Дальнейший путь белых, их восхождение от моря вглубь страны, можно рассматривать как череду испытаний на пути к своей цели. Дети России мстили за бесчестье матери, – чем не мифологический мотив, типичный для всякого обитаемого континента, переложенный на повседневность столетней давности [6]? «Я рвался на фронт отомстить за поруганную Россию», – вспоминал юноша-эмигрант о своих еще более ранних, детских годах, пришедшихся на войну [7]; и таких были без преуменьшения тысячи. Таких целей могло быть множество, и у каждого воина, как крупицы целого – своя, личная и выстраданная; все в совокупности они составляли великую правду белых, каковая, бесспорно, существовала и у противоположного лагеря.

Безрассудный, словно подъем Икара к солнцу, бросок белых на Москву, закономерно окончился падением в море у причалов Одессы и Новороссийска. Катастрофа «саморазгромной» Новороссийской эвакуации обещала явиться гибелью Белого движения, гибелью моральной даже более, нежели физической [8], но оказалась лишь временной, мнимой смертью, вполне отвечающей законам мифа. Черное море поглотило Белую гвардию, чтобы выплюнуть ее на крымский берег, где крымское солнце отогрело и вернуло ее к жизни. Позднее, уходившие из Крыма «среди дыма и огня» люди надеялись, что отчаливающие корабли снова станут для них своего рода чревом кита, укрывающим от красного потопа, чтобы вскоре вновь извергнуть живыми на русскую сушу. Но исход из Крыма, наименованный впоследствии Русским исходом, явился для них дорогой в один конец, катабасисом на суровую чужбину.

В этом аспекте раскрывается символическое значение того явления, что было названо по имени своего вождя врангелиадой: крымская кампания 1920 г. стала финальной и кульминативной ступенью белого эпоса – уходом героя «в закат», его гибелью, на этот раз окончательной, непременной и неизбежной вследствие самого канона построения мифа. Но гибелью настолько героической и величественной, что впечатления и воспоминания о ней позволили в эмиграции сложиться полноценному культу погибшего явления. Несомненно, что не случись столь эпической гибели и оформившегося благодаря ей культа, вряд ли смогла бы пользоваться убедительностью та идеология Белого дела, которая выкристаллизовалась уже за рубежом.

Эсхатология Белого Крыма

И боги временами гибнут, а всякий герой, не являющийся божеством, непременно смертен. Его жизненный путь обязан найти свое завершение, иначе его история останется недосказанной. Тем самым понятия героизма и обреченности неразрывно сращиваются по своей общей грани. С самого начала врангелевский Крым был подлинно предопределен к смерти. Он являлся, говоря языком братьев Стругацких, Градом обреченным. Его падение читалось буквально во всем. Ощущение неумолимого приближения светопреставления захватило и армию, и обывательский тыл. Судьба всех, и судьба каждого, личное и вселенское были до обнаженности открыты перед надвигающимся концом привычного мира.

Непросто передать чувства, овладевшие людьми, очутившимися в Крыму весной 1920 г. Сам полуостров казался им крошечным: пространство, сравнимое с площадью Бельгии, сжалось для них до размеров кукольного домика. Мысль о Крыме как о маленьком клочке земли приобрела чрезвычайное распространение [9]. Любопытно, что теми же словами красный граф Алексей Толстой окрестил однажды Добровольческую армию: «Последний бродячий клочок России» [10]. В Крыму произошло окончательное сопряжение людей и места, армии и полуострова: прежней России не как географическому понятию, а как категории ума и сердца, определено было жить на клочке крымской земли столько, сколько оставалось в силе белое оружие.

Что есть Крым? Бутылка! Столь односложен был бы наиболее вероятный ответ по обе стороны перешейков. И какое удивительное созвучие, столь редкое для непримиримых противников, слышалось бы в нем! У бутылочной метафоры не одна коннотация: это и хрупкость, но это и замкнутость. Омываемый морскими водами сосуд Таврического полуострова, тонким горлышком которого выступают вытянутые с севера на юг перешейки, был закупорен пробкой из красного сургуча, сорвать который и вновь наложить были в силах лишь те, кто находился снаружи. Крайняя уязвимость положения обитателей Крыма не могла придать им стойкого ощущения даже кажущегося благополучия.

Положа руку на сердце, никто не мог поручиться, что Крым в состоянии продержаться хоть самую малость сверх отмеренного ему легкомыслием противника. Последний оплот Белого движения не имел укреплений, чтобы сдержать угрозу с севера [11]. Это способствовало распространению представлений о Крыме среди его во многом случайных насельников как о западне, ловушке, тупике или мешке, из которых уже никому не удастся выбраться [9]. У некоторых это вызывало паническое возбуждение, у кого-то, напротив, – черную меланхолию и тягостное равнодушие к происходящему.

В советской печати писалось, что «крымская армия похожа на паука, попавшего в бутылку и обреченного на смерть», но, говорилось, «что лучше добить его, чтобы сразу прекратить мучения» [12]. Справедливо, что, подобно насекомому, запертому в пустых стеклянных стенках, крымчане имели основания видеть в своем недальнем будущем фантомные черты голодной смерти. Уже в начале 1920 г. стало несомненно, что новый урожай на полуострове будет бедным, что и произошло, обернувшись полным недородом [13, 14]. К весне полмиллиона беженцев увеличили и без того немалое городское население, и прокормить их в чуть более глубокой перспективе было невозможно [15]. Голодное «солнце мертвых» обещало взыграть над крымчанами раньше, чем это случилось в действительности.

Если бытовая смерть для обитателей Крыма была персонифицирована в голоде, то конец мира для них воплощался в приходе большевиков. В памяти коренных крымчан неизгладимы были воспоминания о пережитом ими первом опыте советской власти, создававшейся террором и террором же державшейся [16, 17]. Для тех же, кого на полуостров занес изменчивый ветер Гражданской войны, – цивильных беженцев и военных, красные были или воплощенным ужасом, от которого они бежали, или старым и заклятым врагом. От «людей севера» в полуденном Крыму не ждали ничего благого. «Красным немало помог и мороз. Люди севера точно принесли его с собою в Крым», – написал очевидец так, словно даже нежелательная, дрянная погода идет в ногу с противником[18]. Перед самым приходом советов, Максимилиан Волошин, молившийся за обе стороны, почувствовал, как рвется в Крым «выстуженный северовосток» и несет порывом жгучего ветра ужас большевистской яви [19].

Крайняя усталость от войны несколько пересмотрела дихотомию своих и чужих с каждой стороны: злом становился уже не только враг, но и сама война, которую этот враг всячески препятствует закончить. «Мне передавали офицеры с фронта, – вспоминал сведущий мемуарист В. Н. Челищев, – «что пленные из большевицкого лагеря, часто сибиряки, говорили на допросе, почему они сражаются за красных, очень простую вещь: “Надоела эта гражданская война; надо поскорее ее кончить, спихнуть Врангеля в море и идти по домам”» [20]. Легкомысленно будет полагать, что в белом лагере схожая мысль не владела сердцами. Но в противоположность красным, им уже не приходилось верить в возможность победы силой оружия в масштабе необъятных пространств России.

Кажущийся выбор защитников Крыма стоял между самоочевидной утопией и бесславной капитуляцией. По свидетельству журналиста В. М. Левитского, «предложение просить милости у московских палачей было отвергнуто с негодованием. “Лучше честно умереть!”, — со слезами на глазах говорили изможденные, израненные офицеры» [8]. Но и триумфального марша на Москву случиться не может – он уже никак немыслим! В данной ситуации белым была жизненно необходима фигура почти мессианского характера, которая вывела бы их из теснины этого трудноразрешимого противоречия, предложив третий путь, равноудаленный от крайностей недопустимого и недостижимого. Так к кормилу Белого Юга самим драматизмом истории был определен генерал барон П. Н. Врангель.

Вождь как светоч

Фатальная неотвратимость военного поражения белых обнаружилась за много месяцев прежде этого и за полтысячи километров от крымских перешейков: еще в те дни, когда за победу белого оружия служились обедни в церквях Киева, Харькова, Царицына. Уже тогда наиболее трезвым умам пришло осознание, что Белая гвардия «надорвала», как писалось в одном романе, «свой пуп» на среднерусских просторах. Одним из таких рано прозревших был П. Н. Врангель [21]. Потому позднее, перенимая от генерала А. И. Деникина лидирующее положение в сражающемся государстве белых, барон не мог не сознавать, что в военном плане дело, которому он служил, проиграно безвозвратно. Отчего же он пошел на это и вступил в объятое пламенем здание, вопреки увещеваниям своих наперсников [22]? Как видится, невзирая на мятущийся характер его сложной натуры, Врангелю был присущ немалый нравственный ригоризм, который не позволил ему отделить свою судьбу от судьбы армии и соратников.

Если большевики были движением идеологическим, то Белое движение начиналось как харизматическое, равняющееся вовсе не на программу, а на вождя. Только его персона сообщала силуэт и внутреннюю опору рыхлым, неопределенным концептам. Сперва этим вождем был генерал Корнилов, овеянный славой героя и бунтаря. В триедином воинском девизе «За Веру, Царя и Отечество» он органично заменил собой монарха. «Корнилов и его приказ», по воспоминаниям ветерана Добровольческой армии полковника Патронова, были «объединяющей идеей» белых [5]. Потеря Корнилова стала невосполнимой: его гибель лишила армию вождя, и принявший бразды генерал Деникин не смог явиться ему полноценной заменой. Лишь в фигуре барона Врангеля Белое движение вновь обрело вождя-харизматика. По своему дару воздействия на людей лишь рано погибший Корнилов мог с ним сравниться. Во Врангеля были влюблены, его фигура внушала массам поистине обожание. Действительно, П. Н. Врангель был правителем словно по самой сути вещей, его власть – это природная стихия; он повелевал самым естественным и натуральным образом, и окружавшие его массы так же естественно ему подчинялись. Вероятно, его собственным идеалом, отчасти вдохновлявшим и его личный образ, были короли-воины прошлого.

Итак, армия в лице барона Врангеля нашла вождя, и вождь вернул ей смыслы. С самого начала он открыто отказался от переговоров с большевиками, обещая армии сделать всё, чтобы с честью вывести ее из тяжелейшего положения. Он не манил тех, кто ему доверился, открыточными московскими видами: Москвы в обозримом будущем белые не увидят! Возможность военной победы в масштабах России упущена, потеряна безвозвратно; предшествующий год показал со всей откровенностью, что силой оружия большевизм не победить. Врангель зажег маяк перед сподвижниками: он заявил им, что единственный возможный и действенный путь – это воплотить на имеющемся кусочке земли, на краешке моря как можно более подлинную антитезу большевистскому государству. С твердым законом и без чрезвычаек, с настоящим земством взамен комбедов, с уважением к вере вместо расстрелов крестных ходов, а самое главное – с человеческими условиями жизни для каждого. Большевики рассматривают Россию как опытное поле мировой революции, мы же, белые, создадим в Крыму опытное поле той желанной России, за которую мы воевали два с половиной года. Лишь тогда, показав жизнеспособность этой альтернативы, из рук большевиков можно будет вырвать несчастный русский народ.

Конечно, полноценный праксис едва ли был осуществим при сохранении незавидного положения полуострова как подвергаемой опасности отовсюду осажденной крепости. Отсиживаться в Крыму было напрасно. Два месяца в Крыму под неизбывным дамокловым мечом красной угрозы, титаническими усилиями готовилось собственное наступление, и из множества разложившихся частей в этот удивительно короткий срок фактически наново была сваяна небольшая, но боеспособная армия, более управляемая и организованная, нежели ее предшественница, и, наконец, готовая к выполнению той задачи, которая от нее ожидалась. Приказом Врангеля она возвратила себе утраченное прежде имя старой Русской армии [23]. Без сомнения, это была не чисто словесная смена вывески над старым фасадом, а концептуальная апелляция к героике дофевральского прошлого через понятие с ярко выраженным этическим содержанием.

Давид и Голиаф

В последнюю неделю весны 1920 г. Русская армия генерала Врангеля перешла к активным действиям и тут случилось то, что в силу своей исключительности нередко рассматривалось очевидцами как «чудо» [24]: пробка из крымской бутылки была буквально высажена изнутри! Белые с боями прорвались из Крыма в Северную Таврию, где разбили расположенную против них 13-ю советскую армию, включая дивизию знаменитых красных латышских стрелков. Вслед за тем наступавшие наголову разгромили брошенную против них ударную группу «второй шашки» Советской России после Буденного прославленного Дмитрия Жлобы, заставив натуральным образом бежать как его, так и одного из его начдивов – еще более знаменитого Павла Дыбенко.

Как же это стало возможным, чтобы Белая армия, еще недавно заживо похороненная в глазах своих и чужих, вдруг сумела вырваться из своего узилища и одержать одну за другой две выдающиеся победы над сильным и хорошо оснащенным врагом? Как получилось, что Красная армия, радикально преобразившаяся за последний год войны в лучшую сторону и научившаяся бить своих «учителей», т.е. белогвардейцев, оказалась одинаково неспособной противостоять напору войск Врангеля как в обороне, так и в наступлении? Пожалуй, определяющую роль сыграла тотальная недооценка советской стороной жизненных сил своего противника. Никто не мог предвосхитить, насколько разительной окажется метаморфоза белого воинства.

Триумф в Северной Таврии позволил белым купировать продовольственный кризис, устранить за счет богатых трофеев прежний недостаток снаряжения и, посадив казаков на «взятых боем» коней, создать полноценную конницу. Число взятых ими пленных было сопоставимо с численностью боевого состава самой армии. Но изменил ли этот успех общее соотношение сил? Конечно, нет. Русская армия как была небольшой, так и осталась: полки таяли с невероятной быстротой, но ресурс мобилизаций был исчерпан прежним временем, и восполнять потери можно было разве что военнопленными. Танки и самолеты, и до того изношенные, в июньских боях окончательно выработали свой ресурс, а новых было взять неоткуда [25, 26]. Советы, напротив, непрестанно стягивали на южный театр военных действий всё новые и новые полки со всех концов необъятной страны [27]. Врангель для советского руководства – уже не просто «нарыв» или «заноза», удалить которую дело времени. Крымский фронт открыто признается фронтом имеющим огромное самостоятельное значение [28]. Партия мобилизует на него тысячи своих членов, параллельно всемерно ужесточая военную цензуру [29, 30]. Провозглашается громкий лозунг «Все силы против Врангеля!»

В этих условиях единственное преимущество над противником, которое получили белые от своих побед, — инициатива: преимущество весьма эфемерное в силу своей краткосрочности. Стремясь реализовать фактор времени и инициативы, Врангель как загнанный зверь бросался из стороны в сторону, то в северном, то в восточном направлении, то направляя десант на Дон, то высаживаясь на Кубани. Началось то, что сами большевики называли «мельницей генерала Врангеля», ибо, действительно, всё, посылаемое ими против белых уничтожалось, но и сам фронт подобно мельнице не мог тронуться с места [31]. Советы вели классическую войну на истощение: за счет тотального превосходства в ресурсах они могли бесконечно изматывать и истощать противника, совершенно не считаясь с собственными потерями.

Всё более обнажалась без преувеличения грандиозная трагическая основа противоборства Белого Крыма и Советских Республик, где одна российская губерния с давидовой решимостью выступила против голиафовых пространств шестой части суши [32]. Вероятно, отчасти будет справедлива аналогия между операциями Врангеля летом 1920 г. и зимней кампанией Наполеона в 1814 г. В обоих случаях победы прижатого к последнему пределу полководца над противником достигались не превосходством в силах, а блестящим замыслом и маневром. В обоих же случаях за периодом выдающихся успехов в силу порядка вещей наступало время, когда бесконечно маневрировать и бить разобщенного противника по частям становилось невозможным. Тогда фатально закономерным финалом становилось неминуемое поражение, а с ним – гибель или изгнание.

Оазис подлинной России

Иной неподдельной составляющей крымского бытия сделалась кипящая, лихорадочная работа по возведению фундамента той самой другой России, о которой грезили белые. На полуострове насаждался (и это весьма точный глагол) правовой строй. Эффективно реорганизовывался аппарат управления. А самое главное – начались решительные изменения в организации местной власти и землеустройстве. Для советской власти опасность аграрной политики Врангеля, вполне описывающейся словами «земля – тому, кто ее обрабатывает», может быть подчеркнута существовавшим, по некоторым свидетельствам, большевистским предписанием о расстреле любого, у кого найдут печатный экземпляр земельного приказа [33]. Не вызывает сомнений, что никто из белых вождей не пошел в этом вопросе дальше Врангеля, и его реформы были радикальным актом если не в своей задумке, то уж совершенно точно – в аспекте их долгожданной реализации. Принимая во внимание, что на самом Таврическом полуострове аграрный вопрос не имел действительно острого значения [8], уместно видеть в нем наглядный посыл, живое обращение ко всей остальной России.

Поразительно, но в Белом Крыму наблюдалось трудно вообразимое в условиях той войны возрождение научной жизни. Справедлив и обоснован вывод современного историка, что «ни до.., ни после в Крыму одновременно не находилось столько представителей научной элиты, которые продолжали свои изыскания» [34]. Имена С. Н. Булгакова, В. И. Вернадского, Б. Д. Грекова, В. А. Обручева или Л. И. Шестова, хочется надеяться, не нуждаются в дополнительном представлении. Несмотря на заведомо непростые условия для полноценной исследовательской работы, светила научного мира не оставляли своих многотрудных занятий, собирательным местом которых стал Таврический университет. В сопоставлении с ломкой университета через колено, свершавшейся после оставления полуострова белыми, научная жизнь Белого Крыма, даже с поправкой на неизбежные военные лишения, представляется едва ли не процветающей. «1920 – Крым, Симферополь, Салгирка… Эти несколько месяцев – одни из лучших мною прожитых», – вспоминал академик В. И. Вернадский. Его сын, профессор Г. В. Вернадский придерживался схожего мнения: «Несмотря на гражданскую войну и трудные условия жизни, в Крыму был расцвет умственной и религиозной жизни» [35].

Также попытки отследить «последний аккорд Серебряного века» закономерно приводят вдумчивых искателей вовсе не на Соловки, а в Крым двадцатого года, где и дописывались заключительные страницы истории привычной культуры [36]. Эти страницы творились В. В. Вересаевым, М. А. Волошиным и О. Э. Мандельштамом, порой «в стол», не всегда имея возможность печататься. «Самый русский из русских писателей» И. С. Шмелев, еще не переживший иссушающего жара «Солнца мертвых», читал зажигательные лекции с университетской кафедры, а «невенчанный король русского юмора» А. Т. Аверченко опробовал на крымской публике остроты из «Дюжины ножей в спину революции», высоко оцененной даже ее откровенным антигероем – В. И. Лениным. Этот художественный аккорд был сыгран в Белом Крыму, чтобы сопроводить кипевшее в нем созидательное действо и никогда больше не прозвучать в прежнем виде.

В своей исходной точке крымскому оазису пророчили протянуть лишь несколько недель. В опровержение этому маловерству, в своем фатально предопределенном поединке с Советской Россией Белый Крым выстоял семь полных месяцев. Внезапный, нечаянный успех воскресил у многих его свидетелей чувство окрыления, порождая обманчивые упования на бессмертность огня, затепленного в крымском очаге. «Но в блаженстве незнанья гордый цветок мнит в семидневное существованье вечным свой срок» [37]: лишь ретроспективно возможно постичь и прочувствовать всю тщетность чаяний людей, ложно обнадеженных изменчивой удачей. Однако, тогда казалось, что вещественное создание неподдельной противоположности большевистскому государству как никогда осуществимо. Это было доверчивой мечтой о русской Либерии или же, по нынешней знакомой аналогии, о русском Тайване. Мечтой, чьим предназначением было примирить сознание недостижимости военной победы белых с их неизбывной национальной тоской.

Занавес над действом

И всё же врангелиада непоправимо запоздала, чтобы переменить течение истории и одержать верх: всё потому, что барон Врангель, по мнению исключительно высоко оценивавшего его Уинстона Черчилля, «чересчур поздно занял место среди белых вождей» [38]. На всех смелых замыслах с самого начала лежала печать мертворожденности. В крымской Вандее, именуемой так по прямой аналогии с крупнейшим очагом сопротивления революционной власти Парижа на исходе XVIII в., мотивы судьбы и катастрофы переплелись воедино. Потому, как заслуженно вывел современник описываемого явления, «можно было удивляться не тому, что Крым пал, а что он так долго держался» [39].

Сложно спорить с тем, что когда весь фокус внимания большевиков стал целиком и полностью обращен на Крым, последняя цитадель белых пала быстро, даже стремительно. Но еще сложнее, оставаясь честным с самим собой, в упор не видеть за этим непреодолимую данность. За всю войну, ни до ни после, ни на одном фронте, ни в одной операции Красная армия не имела столь большого численного превосходства [40]. Четырехкратно превосходящие силы красных играючи прошили позиции белых: пришедшая с польского фронта Конная армия Буденного, по своей ударной мощи более всего напоминавшая танковые армии Второй мировой войны, вышла к крымским перешейкам в тыл основной группировке белых. Там белые в последний раз продемонстрировали, как качество бьет количество, нанеся Буденному поражение и прорвавшись в Крым. Уже там, на перешейках, преимущество красных стало поистине циклопическим. Конечно же, наступавшие прошли через оборону как нож сквозь масло.

Поразительно, что при этом Врангелю удалось организовать строгий отход, а не бегство своих частей к морю, и эвакуацию почти что всех, кто был готов уехать. Всего Крым, за вычетом судовых команд, покинуло 145693 человека на 126 кораблях, и, за исключением погибшего от шторма эсминца с парадоксально обманчивым именем «Живой», вся эскадра благополучно добралась до негостеприимного турецкого берега [23]. Грандиозная эвакуация, выразительно названная в эмиграции Русским исходом, стала финальной точкой эпопеи, наиболее всего соединявшей в себе черты героики и трагедии, и урочным часом завершения героического белого мифа.

Вряд ли что-либо способно было бы добавить этому событию эпичности: разве только грандиозный рукотворный пожар за спинами уходящих войск. Но приказ в духе Нерона, столь характерный для тотальной войны, не был отдан; напротив, Врангель открыто заявил: имущество Крыма принадлежит русскому народу, уничтожать его запрещается! Этим руководители последней белой армии в европейской России рассчитывали облегчить участь тех, кто добровольно решит остаться в Крыму [41]. Данная деталь важна, даже во многом определяюща: она подчеркивает, что при всех эксцессах военного времени вожди южнорусского Белого дела продолжали исповедовать, быть может, устаревшие, но устоявшиеся нравственные императивы. Не секрет, что русский офицерский корпус, плоть от плоти которого они были, традиционно пестовался в рыцарском духе ведения военных действий [42]. Радикально несхожих между собой Деникина и Врангеля роднило то, что их воспитание не позволяло всецело разделить безумство войны революционной. В нравственном кодексе обоих продолжала существовать непреложная истина: война должна вестись лишь солдатами и только против солдат. К сожалению, людям, оставшимся в Крыму это не помогло, и недаром в недавно вышедшей двухтомной Истории Крыма трагический Русский исход и макабрический красный террор стоят рука об руку в заглавии одного параграфа [41]. Воистину звучат слова, вложенные в сталинские уста писательским талантом Бориса Пильняка: «Историческое колесо… в очень большой мере движется смертью и кровью, – особенно колесо революции» [43].

За этим по итогу сам собой встает последний вопрос, сопряженный с эпопеей Врангеля: мог ли белый Крым просуществовать дольше, чем ему назначила история? Способна ли была Русская армия устоять у крайней черты и удержать полуостров, чтобы «Остров Крым» не был причисляем к образцам несбывшейся, альтернативной истории? Откровенно говоря, едва ли, – порукой чему предшествующий рассказ. Белый Крым, изначально обреченный, прожил неизмеримо дольше, чем ему отводилось изначальным раскладом. Спасти его на пороге зимы могло лишь чудо: предположим, смерть Ленина. Да, смерть большевистского «Старика» могла бы продлить дни белой борьбы, как кончина русской царицы оберегла однажды на краю гибели Фридриха Великого. Но нового чуда не случилось, и белые были предоставлены лишь своему неотвратимому року. Вочеловеченный герой Белого дела во исполнение канона создаваемого мифа обязан был эффектно сойти со сцены русского лихолетья, дабы довершить свою историю, благодаря этому ставшую монументальной.

Мнение специалиста

Данный лонгрид представляет собой размышления автора о судьбе «Белого Крыма» под властью Врангеля, раскрывает тему исторического фатализма. Размышления автора представляются интересными. Чувствуется глубокая погруженность в тему. Использовано большое количество литературы и источников (в том числе архивных документов). Из недостатков можно отметить местами громоздкие формулировки и избыток метафор. Кроме того, думается, что не во всех случаях уместны проведенные автором параллели с древнегреческой мифологией. Несмотря на эти недочеты, как мне представляется, получилась довольно интересная и достойная работа.  

• Список использованных источников и литературы
  1. Кэмпбелл Д. Тысячеликий герой / пер. с англ. А. П. Хомик. – К., М.: Ваклер; Рефл-бук; АСТ, 1997. – 384 с.
  2. Аксенов В. П. Остров Крым. – М. : Изограф, 1997. – 416 с.
  3. Семенов В. В. Черный барон на белом коне. Опыт изучения эволюции образа П. Н. Врангеля. К столетию Русского исхода // Proshloe. – Электрон. дан. – Режим доступа: www.proshloe.com/hisbat/short-list/chernyj-baron-na-belom-kone (дата обращения: 13 ноября 2021).
  4. Крым // Большая российская энциклопедия. – Электрон. дан. – Режим доступа: www.bigenc.ru/domestic_history/text/5682887 (дата обращения: 13 ноября 2021).
  5. Пученков А. С. Первый год Добровольческой армии: от возникновения «Алексеевской организации» до образования Вооруженных сил на Юге России (ноябрь 1917 – декабрь 1918 года). – СПб. : Владимир Даль, 2021. – 813 с.
  6. Березкин Ю. Е., Дувакин Е. Н. Тематическая классификация и распределение фольклорно-мифологических мотивов по ареалам. Аналитический каталог. – Электрон. дан. – Режим доступа: www.ruthenia.ru/folklore/berezkin (дата обращения: 13 ноября 2021).
  7. Цуриков Н. А. Дети эмиграции // Дети эмиграции : сб. ст. / под ред. В. В. Зеньковского. – М., ; Берлин : Директ-Медиа, 2019. – С. 6–102.
  8. ГА РФ. Ф. Р5881. Оп. 2. Д. 449.
  9. Семенов В. В. Метафорические образы Крыма как показатель пессимистичных настроений на Юге России весной 1920 г. // Скиф. Вопросы студенческой науки. – 2021. – № 6. – С. 158–162.
  10. Толстой А. Н. Собрание сочинений : в 10 т. – Т. 5 : Хождение по мукам. Кн. 1 и 2. – М. : Гослитиздат, 1959. – 639 с.
  11. Деникинцы о состоянии своего тыла / публ. Б. П. Кандидова // Красный архив. – М., 1935. – Т. 5. – С. 190–199.
  12. ГА РФ. Ф. Р5895. Оп. 1. Д. 44.
  13. Карпенко С. В. Сельское хозяйство Крыма в начале 1920 года: возможности полуострова как базы снабжения армии генерала П. Н. Врангеля // Экономический журнал. – 2016. – №3. – С.31–40.
  14. Карпенко С. В. Очерки истории Белого движения на юге России (1917–1920 гг.) – М. : Изд-во Ипполитова, 2014. – 548 с.
  15. Цветков В. Ж., Цветкова Е. А. Особенности регионального продовольственного рынка в Крыму и Северной Таврии в годы Гражданской войны (весна – осень 1920 года) // Historia Provinciae – Журнал региональной истории. – 2018. – Т. 2. – № 4. – С. 178–198.
  16. Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Без победителей. Из истории Гражданской войны в Крыму. – Симферополь : АнтиквА, 2008. – 728 с.
  17. Пученков А. С. Украина и Крым в 1918 – начале 1919 года. Очерки политической истории. – СПб : Нестор-История, 2013. – 340 с.
  18. Калинин И. М. Под знаменем Врангеля: Заметки бывшего военного прокурора. – Ростов н/Д : Кн. изд-во, 1991. – 352 с.
  19. Волошин М.А. Стихи о терроре. – Берлин : Книгоизд-во писателей в Берлине, 1923. – 72 с.
  20. ГА РФ. Ф. Р6611. Оп. 1. Д. 1.
  21. Раковский Г. Н. В стане белых // Белое дело: Избр. произведения : в 16 кн. – М. : РГГУ, 2004. – Кн. 9: Донская Вандея. – С. 179–400.
  22. Врангель П. Н. Записки (ноябрь 1916 г. – ноябрь 1920 г.) : в 2 кн. – Кн. 1. – М. : Менеджер : Космос; Пенза : Каталог, 1991. – 294 с.
  23. Врангель П. Н. Записки (ноябрь 1916 г. – ноябрь 1920 г.) : в 2 кн. – Кн. 2. – М. : Менеджер : Космос; Пенза : Каталог, 1991. – 236 с.
  24. Шульгин В. В. 1920 год: Очерки. – София : Рос.-болг. книгоизд-во, 1921. – 278 с.
  25. ГА РФ. Ф. Р6217. Оп. 1. Д. 23.
  26. Коломиец М. В. Танки в Гражданской войне. – М. : Яуза : Эксмо, 2014. – 144 с.
  27. Цветков В. Ж. Генерал-лейтенант барон П. Н. Врангель // Белое движение. Исторические портреты: Л. Г. Корнилов, А. И. Деникин, П. Н. Врангель… – М. : Астрель : АСТ, 2006. – С. 346–383.
  28. Ворошилов К. Е. Сталин и Красная армия. – М. : Воениздат, 1939. – 32 с.
  29. Коротков И. С. Разгром Врангеля : Оперативно-стратегический очерк. – М. : Воениздат, 1955. – 328 с.
  30. Молчанов Л. А. Газетная пресса России в годы революции и Гражданской войны (окт. 1917 – 1920 гг.) – М. : Издатпрофпресс, 2002. – 272 с.
  31. ГА РФ. Ф. Р5881. Оп. 1. Д. 719.
  32. Семенов В. В. Врангелиада как целостный феномен внутри Белого движения // Russian Colonial Studies. – 2020. – №2. – C. 45–48.
  33. Аграрная политика Врангеля / публ. А. И. Гуковского // Красный архив. – М., 1928. – Т. 1. – С. 51–96.
  34. Калиновский В. В., Самыловская Е. А. Наука во врангелевском Крыму // Russian Colonial Studies. – 2020. – Т. 6. – № 2. – С. 22-26.
  35. История Крымского федерального университета имени В. И. Вернадского в документах и фотографиях / [авт.-сост. А. А. Непомнящий, А. С. Кравчук]. – Белгород : КОНСТАНТА, 2018. – 352 с.
  36. Калиновский В. В., Пученков А. С. «Последний аккорд Серебряного века»: наука и культура в Крыму в 1920 г. // Вопросы истории. – 2020. – № 10 (4). – С. 4–14.
  37. Киплинг Р. Рассказы. Стихотворения : пер. с англ. – Л. : Худож. лит., 1989. – 366 с.
  38. Черчиль В. Мировой кризис / пер. с англ.; с предисл. И. И. Минца. – М ; Л : Госвоениздат, 1932. – 328 с.
  39. Вишняк М. В. На родине // Современные записки. – 1920. – №2. – С. 268–297.
  40. Гагкуев Р. Г. Белый Крым: попытка военной реформы в 1920 г. // История Лаборатории древних технологий. – 2014. – №1. – С. 85–99.
  41. История Крыма: в 2 т. / отв. ред. А. В. Юрасов. – М. : Кучково поле, 2019. – Т. 2. – 792 с.
  42. Сенявская Е. С. Человек на войне : Историко-психологические очерки. – М. : Изд. центр ИРИ, 1997. – 226 с.
  43. Пильняк Б. А. Собрание сочинений : в 6 т. – Т. 2 : Машины и волки: Роман; Повести; Рассказы. – М. : ТЕРРА – Кн. клуб, 2003. – 528 с.