Тушинский лагерь

Олег Двуреченский в «Родине слонов»

Почему мы знаем русскую материальную культуру XVII века хуже, чем материальную культуру более древних времён? Как была организована жизнь в столице Лжедмитрия II? Откуда в лагере Тушинского вора взялось такое большое количество кандалов и цепей?

Мы публикуем стенограмму эфира дружественного проекта Родина слонов о редком комплексе археологических источников, который даёт нам подробное представление о жизни эпохи Смуты, с кандидатом исторических наук, научным сотрудником Института археологии РАН Олегом Викторовичем Двуреченским.

М. Родин: Сегодня у нас в гостях Олег Викторович Двуреченский, кандидат исторических наук, научный сотрудник Института археологии РАН. Снова в гостях, на этот раз по очень хорошему поводу: у вас недавно вышла книжка «Тушинский лагерь». Всю сегодняшнюю программу мы будем говорить о ней, но, естественно, сначала надо обсудить историческую канву её появления. Давайте так: о чём эта книга? Что значит Тушинский лагерь? На основе чего построена эта книга?

О. Двуреченский: Для начала, это публикация коллекции инженера В. А. Политковского, собранная им при строительстве Виндавской железной дороги. Это энциклопедия материальной жизни русских, иностранцев, интервентов (в зависимости от интерпретации), проживавших на территории, фактически, второй столицы государства Российского с 1608 по март 1610 года, столицы Лжедмитрия II, самозванца или подлинного наследника – в последнем вопросе, конечно, у историков сомнений нет. В общественном сознании значительного числа современников это была де-юре и де-факто вторая столица государства Российского, со своим бытом, царским церемониалом, материальной культурой. Последняя, разумеется, после поражения была разграблена, растащена, вывезена прежде всего в Польшу или освоена где-то в донских или запорожских степях, но что-то осталось, как всегда остаётся от любой жизнедеятельности человека. И вот когда строили эту самую Виндавскую железную дорогу в начале XX века, один из инженеров проявил рвение и начал скупать, собирать вещи. И всё это осело в фондах Государственного исторического музея. К отдельным предметам из коллекции не раз обращались такие исследователи, как Розенфельд, Рабинович, они иногда публиковали какие-то крупицы, на неё ссылались, о ней говорили. И вот теперь дошли руки, она опубликована почти полностью, за исключением некоторых утерянных предметов. Это почти что 850 предметов. Мы впервые имеем такую энциклопедию жизни людей, проживавших в начале XVII века.

М. Родин: То есть у нас получилось, вот этот лагерь, два года который стоял здесь уже, в Москве, тут недалеко…

О. Двуреченский: В Спас-Тушино.

М. Родин: На Волоколамке. Два года там стояли люди, потом они ушли, и у нас получился такой законсервированный археологический комплекс. Другое дело, что это не раскопки, это результат просто, что называется, подъёмки во время строительных работ.

О. Двуреченский: Да, это сборы. Но надо понять, что эти сборы не равнозначны, потому что Политковский, как написано в описи, ещё собирал и скупал что-то на торгу. Но тем не менее львиная доля вещей всё-таки зажата в эти два года, потому что мы имеем картину довольно ярко хронологически местами датированных предметов, известных по новостроечным раскопкам в той же самой Москве. И косвенно мы можем об этом говорить.  Но всё это впервые так публикуется, даже не сама коллекция, а вот такой корпус материальной культуры. 

Несмотря на огромные новостроечные раскопки, ведущиеся с 1989 года, у нас впервые есть возможность опубликовать весь корпус вещей, пусть даже и подъёмных, но хоть как-то зажатых хронологически, дать энциклопедию быта, в том числе материальной культуры и духовной жизни – у нас есть и предметы личного благочестия, и нумизматика. Такая энциклопедия впервые вводится в научный оборот целиком.

М. Родин: Мы ещё поговорим об уникальности этого собрания, которое позволяет нам точно взглянуть в зеркало жизни людей того времени. Давайте сначала определимся с исторической канвой, то есть поместим эту коллекцию в историю. Мы говорим о Смутном времени?

О. Двуреченский: Да, это Смутное время. Это последствия колоссального перенапряжения государства Российского в эпоху Ивана Грозного. Государство в основном формировали поместные дворяне, они служили становым хребтом государственного образования, что вообще характерно для эпохи феодализма. И вся эта военная и государственная машина надорвалась. Известно, что поместные дворяне приходили на службу со своими боевыми холопами, они разорялись в результате многочисленных войн, и вот эти боевые холопы, мелкопоместные дворяне, особенно из Черноземья России, из тех самых городов, которые сейчас часто мелькают в том числе и по донбасским событиям, и восточнее – это южная окраина России – все они стали плодотворной почвой для начала крупнейших военных действий, можно сказать, первой масштабной гражданской войны. Это не феодальная усобица, это именно, если можно так выразиться, гражданская война, но корректнее это, конечно, назвать смутой.

Именно эти разорившиеся люди потеряли связь с государством. Пресеклась династия Рюриковичей, стали венчаться на царство, избираться, назначаться путём различных махинаций или по закону цари, которые не вызывали доверия. А Рюриковичи продолжали в определённой степени его вызывать. Так у нас появились и царь Пётр, и Лжедмитрий I, и Лжедмитрий II, который апеллирует к якобы убиенному Борисом Годуновым последнему наследнику Рюриковичей. Они олицетворяют собой чаяния и жажду справедливости разных людей, рвавшихся добиться лучшей жизни.

И наступает коллапс средневекового сознания. С одной стороны, мы имеем потерю генеалогической преемственности царей, а с другой – новоявленных царей, которые апеллируют к традициям и истории прошлого. Материальной основой всего этого является разорившееся дворянство, военная машина, которая потерпела серию крупнейших поражений, в том числе на Западе в Ливонскую войну. Те самые поместные дворяне идут на службу уже с пищалями, не конные, не оружные, а бредут пешком по сёлам и весям и, перемещаясь, являют собой жалкое зрелище. Раньше их за это штрафовали, но это всё кадровый состав, и надо хоть что-то получить в качестве военной, административной, юридической, политической машины. И всё это бурлящее недовольство, порождённое и всевозможными политическими, и религиозными смутами, появляющимися в это время, выплёскивается в то самое Смутное время.

М. Родин: Давайте определимся, что это были за люди, которые стояли Тушинским лагерем. Это лагерь Лжедмитрия II, который, грубо говоря, осаждал, скажем так, терроризировал Москву.

О. Двуреченский: Скорее терроризировал.

М. Родин: Из кого состоял лагерь, как он был устроен, какого был размера? Насколько я понимаю, за два года он уже превратился в город?

О. Двуреченский: Да, конечно, можно сказать, что это город, он мог даже превосходить размерами небольшие провинциальные средневековые города. Это царская резиденция. Лагерь был многочастный: царское село, где находился двор, обнесённое валами; в районе Тушинской поймы располагались казаки, жившие отдельно; отдельно держались и поляки; отдельно старомосковские дворяне и бояре, метавшиеся между Москвой и Тушино. Это людское болото, смятение в душах людей, частная выгода, интересы привлекали и лихих людей из Польши, из Литвы, с неметчины, как тогда говорили, и наших людей, и казаков. Нельзя сказать, что в лагере находился только кадровый состав польской армии. Это было совсем не так. Там собрались самые разные люди, привлечённые потенциальной возможностью взять власть, взять в руки ответственность за страну.

В тот период для страны было много всяких опасностей. Польский королевич тоже мог быть вполне законным московским государем, и на этом фоне Лжедмитрий, может быть, даже был кому-то предпочтительнее. И к этому ещё добавить тех самых выборных царей и Семибоярщину. И это положение не превращало Тушинский лагерь в сосредоточение зла.

Да, в официальной пропаганде это лагерь Тушинского вора. Причём происхождение Тушинского вора, в отличие от Лжедмитрия I, до сих пор неизвестно. То говорят, что он еврей, то, что крещёный еврей, то он из такого-то города, но до сих пор нет законченной картины. Это вообще немного загадочная история, почти детектив. Но важно другое: перед нами не воплощение зла, как это принято в комиксах, это просто одна из альтернатив. Москва, конечно, предпочтительней, но почему-то даже московское правительство впоследствии смогло вести переговоры с польскими интервентами, с классическими королевскими войсками. А те рассматривали Лжедмитрия только как, может быть, попутчика, но никак не как полную альтернативу или союзника.

Поэтому в Тушинском лагере собрались всякие люди. Их можно было бы назвать ворами, бандитами, смутьянами, если бы там не присутствовала вся высшая знать и все высшие рода.

М. Родин: Отец первого царя Романова там в том числе тоже подвизался.

Как это было устроено? Потому что когда мы говорим «лагерь», представляются палатки. Но это был далеко не палаточный лагерь, насколько я понимаю.

О. Двуреченский: Материальная культура, которую мы получили, показывает, что, по всей видимости, нет. Достаточно сказать, что там огромное количество труб органов, как мы их интерпретируем, латунных трубок, сделанных по той же самой технологии, что органные. Одни из самых ранних по датировкам изразцовых печей в русской археологии происходят с территории Тушинского лагеря.

М. Родин: То есть там не то что печи, так ещё и изразцовые, украшенные?

О. Двуреченский: Да, и это надо понять. Причём среди изразцов есть и ранние чисто русские, так называемые красные изразцы, а есть и собственно польские, аналоги которых находят в Литве и Польше, то есть прототипы идут оттуда.

У нас есть очевидные детали вооружения польской шляхты, такие рыцарские стремена или латунные удила, характерные именно для центрально-европейской военной традиции. Есть находки, отражающие польскую материальную культуру, те же самые топоры. Но львиная доля вещей находит параллели в материальной культуре, которую находят при раскопках той же самой Москвы.

Перед нами картина такой маленькой Москвы, в которой попадаются и импортные изделия. В Москве тоже имелся какой-то импорт, пусть не так ярко проявленный. Поэтому Тушинский лагерь – это маленькое зеркало Москвы. Жалко, конечно, что значительная часть лагеря была уничтожена или впоследствии застроена. Некоторые участки, может быть, ещё могут быть доследованы, хотя это вызывает у меня большие сомнения. Но Москва сейчас больше летописный памятник с открытыми и закрытыми археологическими комплексами, даже с дендрохронологией, с многометровыми слоями, достигающими местами до десяти метров. Конечно, Москва в этом смысле больше. Но важно отметить, что до сих пор, а раскопки проводились с конца 1980-ых годов, такого свода материальной культуры, которая отражала бы все стороны жизни, у нас в археологии нет.

М. Родин: Но ещё удобно, что это, что называется, закрытый археологический комплекс. Хотя, конечно, его так можно назвать только условно.

О. Двуреченский: Очень условно. Он скорее не закрытый, а приближается к ратным полям. Ратное поле – это, конечно, никакой не закрытый комплекс. Перед нами находки, лежащие среди травы, условно говоря, в чернозёме, тульском или смоленском. Но он зажат хронологически. Некоторые вещи могут не относиться к лагерю, поскольку, как я уже говорил, были куплены на торгу. Но львиная доля этих вещей всё-таки ложится в этот хронологический период. Нам не надо придумывать их датировки, они известны по полученным нами отчётам.

Важно ещё понять, что сам по себе лагерь XVII века – явление для нас необычное даже по своей структуре. Он сильно отличается от того же римского лагеря. Я как-то выступал у вас и рассказывал об ориентализации, и чтобы проиллюстрировать этот кризис, говорил не только о материально-технических проблемах, разорении населения, идеологическом кризисе, поскольку прежде всего это был кризис и военной машины. Тоже самое и с этими лагерями, станами, защищёнными валами, поставленными на скорую руку, а потом существующими годами. Собственно, о лагере никто не думал как о долгосрочной структуре, потому что планировалось скопить силы и в ближайшее время нанести удар по Москве. Но историческая конъюнктура сложилась так, что нанести такой удар оказалось невозможно, и лагерь просто стал никому не нужен, прежде всего и самому Лжедмитрию. Ему пришлось исчезнуть.

Если мы вспомним отступление Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, можно сказать, величайшего полководца Смутного времени, предшественника тех же самых Пожарского и Минина, и все эти первое и второе земские ополчения, то мы заметим, что, выходя из Новгорода, в том числе с наёмниками, он перемещался очень короткими отрезками и всегда ставил лагерь, потому что была опасность, что дворяне разбегутся при появлении нескольких десятков или сотен иностранцев. В силу того, что накопленный опыт поражений, недоверия к своей военной машине перед Западом настолько довлел после Ивана Грозного для конца XVI и начала XVII веков, имелась эта привычка перемещения лагерями, защиты своих воинских контингентов от некого набега или чего-то подобного. Недоверие к самой военной машине, к способу управления этими людьми, потеря веры в собственное оружие. Можно провести массу параллелей, но вера в собственное оружие играет колоссальную роль. Люди и военная машина – это тоже оружие, только, скажем так, на уровне командования. И потеря веры в них очень опасна для государства. То есть, вы выступаете как колониальная страна перед технологически развитой системой.

И Скопин-Шуйский так и перемещался этими лагерями, пока его то ли не отравили, то ли не убили, там до сих пор существуют всевозможные конспирологические версии. Точно также, по всей видимости, вёл себя Лжедмитрий, потому что он сталкивался с навалом любой военной силы. Это было не войско в том смысле, как мы привыкли понимать, это не поместная конница времён Ивана Грозного, это не полки нового строя времён Алексея Михайловича. Это переходный этап, когда смута, когда ощущение потери некого управляемого ядра охватывает все системы. Поэтому лагерь в этом смысле становится способом просто переночевать, чтобы дальше перейти куда-то, занять ещё один плацдарм.

М. Родин: Но в данном-то случае ночевали два года.

О. Двуреченский: Ну, да, в данном случае ночёвка задержалась.

М. Родин: И там, как я понимаю, были уже и землянки, и даже нормальные дома построены?

О. Двуреченский: Судя по всему, не только землянки. Потому что, как я уже сказал, печи – это, конечно, не землянки. Понятно, что там был, может быть, какой-то административный комплекс. Есть описания, и в польской историографии, но довольно скупые, потому что всё-таки Тушинский вор – это Тушинский вор, и информация затиралась всеми возможными способами, как о фараоне Ментухотепе IV. В лагере имелись элементы всей этой царской прокламационной машины. Это должны быть какие-то палаты, где принимали неких послов, это постоянная переписка и огромная документация, это дьячьи палаты. Всё это, пусть временное и минимализированное, но постоянно нарастало. Кроме того, шли постоянные грабежи, деньги как-то текли, потому что, понятное дело, Лжедмитрий должен был как-то существовать. Источниками его финансирования были не только спонсоры, но ещё и вся Россия.

М. Родин: Я так понимаю, он вводил специальные налоги?

О. Двуреченский: И налоги, и в том числе грабежи, и желание выглядеть в глазах общественности лучше, чем центральная администрация, и попустительство. Система в этом вопросе работала очень гибко, но, когда становилось совсем плохо, приходилось прибегать и к грабежам. Да и не мог он всё контролировать, потому что это всё-таки была свора. В Москве тоже зачастую не всё контролировалось. Смута.

М. Родин: Попробуем описать, почему эта коллекция так важна. Казалось бы, XVII век, мы всё знаем об этой истории, мы всё знаем о жизни людей того времени. Или нет?

О. Двуреченский: Конечно, говорить, что мы всё знаем, – это оптимизм. Мы никогда не можем всё знать. Но письменных источников, кстати, катастрофически скупых относительно Западной Европы, у нас, конечно, больше, чем, условно говоря, для эпохи Повести временных лет.

Но когда человек пытается изобразить стрельцов в фильме «Иван Васильевич меняет профессию», он их одевает, руководствуясь рисунками, причём часто это рисунки какого-нибудь Пальмквиста середины XVII века, то есть западноевропейского путешественника. А это всё бросается куда-нибудь на 100 лет раньше. И это нормально.

В археологии начиная с 1960-ых годов, что в Новгороде, что в Москве, не вскрывались так называемые позднесредневековые слои. Их просто сносили, для того чтобы дойти сразу к цинусу, к Древней Руси, к городским слоям, сразу, понимаете, к Юрию Долгорукому, вот туда нам интересно. И в результате оказалось так, что отчасти и духовную, отчасти и социальную, и материальную культуру – о ней мне, как археологу, стоит говорить прежде всего – мы знаем лучше, допустим, для Древней Руси, чем для XV-XVII веков. Именно к концу 1980-ых – началу 2000-ых, в эти двадцать лет, материальная культура становления централизованного русского государства стала чёрным пятном. И когда археолог, паче чаяния начав копать позднесредневековые слои сам или при новостроечных работах, находил какой-то предмет, и ему надо было его с чем-то соотнести, он соотносил его с каталогами Новгородской археологической миссии, где всё зажато благодаря дендрохронологии. Вот по каталогу Медведева этот наконечник вполне себе датируется XIII веком, хотя лежит в слоях, наверное, XV–XVII веков. Представляете, зазор в двести лет – дело даже не в точности датирования, а в точности понимания, с чем ты имеешь дело.

И эта проблема позднесредневековой археологии стала очень сильно давить. А новостроечная археология – это всё-таки XVII век, потому что львиная доля слоёв, которые копал Центр археологических исследований города Москвы, относится к этому времени. Получился казус: мы видим сруб, вот это монета, мы знаем её датировку, а что вот это лежит – мы не знаем даже, к чему апеллировать. Мы всё время немножко попадаем в молоко.

М. Родин: Мы говорим о коллекции, собранной на месте Тушинского лагеря. Это совершенно уникальная коллекция, которая позволяет нам посмотреть материальную культуру начала XVII века, датированную буквально двумя годами. Мы описали, как возникла вот эта «чёрная дыра» в понимании материальной культуры того времени. Можно уже теперь обсуждать конкретно эту коллекцию, из чего она состоит, что за предметы и какие сферы жизни они нам открывают.

О. Двуреченский: Я уже в первой части говорил о том, что, конечно, это военный лагерь. Причём это военный лагерь, который вобрал в себя и центрально-европейскую, и русскую военную традицию.

Достаточно просто представить, вот вы заходите в Оружейную палату или в Артиллерийский музей и видите там очень немногочисленные образцы ручных огнестрельных систем конца XVI – начала XVII века. И есть там некие ружейные замки. По письменным источникам мы знаем, что есть замки шкоцкие, брабантские, московские, о прямую пружину, о двойную пружину. И музей нам показывает: наверное, это – вот это, это – вот это, это – это. Но сказать, чтобы так в Москве посреди срубов у нас кучами находились ружейные замки, дело нечастое. В Тушинском лагере у нас много ружейных замков, которые дали нам энциклопедию употребляемых для этого периода систем. Как автомат Калашникова или винтовка М-16. Замки от карельских и шведских до вполне себе московских, элементы колесцовых западноевропейских замков. И мы понимает, что это, конечно, военный лагерь.

Дальше, у нас есть всевозможные ружейные стволы, всё, что мы можем отнести к холодному оружию – и сабельные полосы, не один клинок, и не два. То есть нельзя сказать, что всё убрали и вынесли. Потому что что-то случилось, то ли пожар, то ли что, и всё это оказалось там. Мы не можем сказать, может быть, В. А. Политковский отбирал так, что-то ему казалось неинтересным. Хотя он оказался очень дотошным человеком, потому что в коллекции оказывались даже совсем невзрачные маленькие ножички.

М. Родин: Керамика там тоже есть, я смотрю.

О. Двуреченский: Керамику он набрал. Опять же, есть более ранние предметы, есть более поздние. Понятно, что он где-то что-то ещё скупал, по всей видимости, он пытался остановить этот вал, получаемый при вскрышных работах материальной культуры. Может, проявил какие-то патриотические чувства, любовь к истории, я не знаю, что им двигало. Наверное, это период эпохи позитивного развития человечества, когда открываются законы, изобретается двигатель внутреннего сгорания, люди читают Жюля Верна. Наверное, вот такой он у нас был удивительный человек. Думаю, когда-нибудь напишу работу отдельно о нём, хотя мне не довелось и не было возможности узнать судьбу этого человека. Но тем не менее в данной ситуации он оказался замечательным наблюдателем, он вёл себя именно как археолог, то есть так бы вёл себя современный археолог.

Дальше. Конечно, львиная доля – это предметы вооружения.

М. Родин: Причём, что мне нравится, вы до эфира сказали, что, приходя в Оружейную палату, мы, казалось бы, всё это видим, но это всё очень дорогие экспонаты, собранные со всего мира, а здесь – то, что реально употреблялось в этом месте.

О. Двуреченский: Как бы сейчас сказали, строевое оружие. Именно этот срез и бросается в глаза. Конечно, и в Оружейной палате есть значительная серия строевого оружия, но тем не менее она передавалась, собиралась из различных монастырей, всё это скупалось по распоряжениям того же Петра и т. д., позднее, при Екатерине. А в Тушинском лагере, как я уже сказал, мы имеем срез за два, даже полтора года – потому что мартом 1610 года всё кончается. Это и клинковое оружие, и обрывки кольчуг, и спёкшиеся комки, всё это надо, безусловно, реконструировать и реставрировать. Они до сих пор, спустя уже почти сто тридцать лет, лежат в таком состоянии в Государственном историческом музее. Просто нет сил, потому что коллекции колоссальные, а специалистов не так много.

Есть весь спектр вооружения, за исключением некоторых категорий. Есть упоминания, устные и письменный отдельных исследователей, что в Тушинском лагере была найдена мисюрка, то есть шлем, но в музейной описи коллекции Политковского его нет. Мне не удалось её увидеть. Возможно, одна из мисюрок, которые сейчас хранятся в отделе оружия Государственного исторического музея, относилась к Тушинскому лагерю. Нет боевых наголовий, нет ярких латных доспехов. Но представлены кольчуги, есть фрагменты тканей. Достаточно сказать, что был найден горшочек с обгорелым зерном, и Политковский его прям вот так и сохранил. Видно, пожарище было. Для тех, кто занимается реконструкцией пищевых циклов и прочего, кухни, это тоже клад. Я не специалист в этом, но это забавно. Есть масса стеклянной посуды.

М. Родин: Давайте с оружием закончим. Мне интересно, а эта масса разного вооружения даёт какую-то новую пищу для размышлений, какие-то подтверждения теории, что использовали, как использовали? Может быть, статистика новая появилась за счёт того, что этого много?

О. Двуреченский: Начну с того, что моя книга, посвящённая холодному оружию, несколько статей, посвящённых прежде всего истории ковки лошадей, боеприпаса, в том числе и огненного, на территории Руси, его развитию, типологии наконечников стрел, топоров – всё это начиналось с Тушинского лагеря, он был одним из элементов этой конструкции.

М. Родин: То есть все вот эти ваши статьи и выступления основываются в том числе на этом материале?

О. Двуреченский: В том числе и на материале Тушинского лагеря. Собственно, я потому и начал этим заниматься. Мы с моей женой Нигорой Двуреченской, которая у вас также выступала, тогда ещё даже не научные сотрудники, а просто для работы над диссертацией по холодному оружию, пришли в Государственный исторический музей, она помогала мне зарисовывать предметы вооружения. Мы получаем лоток вещей, среди которых два ружейных замка, а потом ещё целая неизвестная типология обычных навесных замков начала XVII века, и они лежат. Когда мы увидели всё это богатство, нам жалко стало их не зарисовать. С этого и началась книга, мы всё подряд стали зарисовывать, чертить археологическим методом. Это заняло два года, мы просто ходили рисовали, ходили рисовали. И в результате этого появилась потом уже мысль о том, что это нельзя просто так иметь у себя дома, это надо публиковать. Да, так появилась книга.

Боеприпас, конское снаряжение, типология стремян, типология удил, типология наконечников стрел, в том числе и ранние типы, клинковое оружие переходного периода от Ивана Грозного к уже XVII веку – всё это легло в основу типологических конструкций. Конечно, в силу характера находки мы не могли к этому апеллировать как к абсолютно зажатому археологическому, как мы говорим, закрытому комплексу, но наряду с собранным мной материалом по практически всем раскопам, которые затрагивали позднесредневековые города, селища и веси, это всё заиграло.

Достаточно сказать, что мы впервые увидели классические рейтарские, гусарские шпоры. Мы узнали, что именно в это время вообще возвращается понятие «шпора» на территории России. Потому что шпоры употребляли древнерусские воины, которые воевали в центрально-европейской традиции, но при появлении ориентализации русское воинство полностью отказалось от шпор. Нагайка – это лучший элемент для кочевнического управления лошадью, чем сложный механизм принесения увечья лошади.

М. Родин: А это начало процесса вестернизации?

О. Двуреченский: Да, вестернизации. Конечно, это связано с польским влиянием. Мы находим эти рейтарские шпоры в Тушинском лагере, и потом именно эти шпоры на протяжении всего XVII века мы будем находить в слоях русских городов. Я не могу сказать, что именно Тушинский лагерь стал точкой отсчёта, но он, по большому счёту, был таким вот маркером. Когда в лагерь приезжали люди, перебежавшие из Москвы, они не раз уже сталкивались со шпорами, в том числе и в боевых действиях, но тут они могли это всё видеть прям вот здесь. Потому что в лагере явно работали кузни, мы видим следы кузнечного ремесла: наковальни, весь набор кузнеца, от клещей до молотов. Мы видим детали ювелирного производства, видно, что что-то делалось в том числе и из цветных металлов. Мы видим и сельскохозяйственные орудия. Уж насколько они точно относятся к Тушинскому лагерю, я сказать не могу, но спектр сельскохозяйственных орудий большой – зачастую в городе или на селище такого не увидишь. Я много копал селищ, в том числе и XV–XVII веков, я вам скажу, такого разнообразия материальной культуры, именно сельской материальной культуры, я никогда не видел. Это именно что энциклопедия, в том числе сельскохозяйственных орудий. Но зато практически нет рыболовного инвентаря.

М. Родин: Почему? Тем более что на лагерь-то стоит на реке.

О. Двуреченский: Да, на реке. Два крючка, пара грузил и всё. Может быть, В. А. Политковского не заинтересовало, он не заметил. Надо же понимать, что металлодетекторов не было, собирались только крупные вещи, что-то мелкое могло просто уйти. Хотя иголок много. Но, возможно, они сели на какой-то сруб, где всё это лежало в мешочке, потому что мы видим и ткани, обрывки и отдельные полосочки тканей, в том числе и парчовых. Откуда они такие взялись? А ткани великолепные, прямо кусочки каких-то одежд.

На каждом шагу Тушинский лагерь даёт ощущение разнообразия той жизни. Представьте, вот сгорел сруб. Вы копаете в какой-то части Москвы древнерусское селище, кузню какую-нибудь переделочную, или паче чаяния вы попали в сруб – хотя вряд ли вы попадёте – какого-нибудь крупного боярина XVII века. Но они уж очень перестраивали свои дома, потому что эти рода продолжали жить, строили на своём месте и продолжали строить, поэтому у нас есть определённый дефицит этого материала.

Тут ещё один есть момент. Когда вы попадаете в города, в культурные слои под землю Москвы, вы попадаете в один сплошной XVII век. Понятно, что есть ещё XVIII век, но в XVIII веке всё ровняли, перестраивали. Если вы, как пирог, взрежете культурный слой, вы просто попадаете в XVII век, и его много, много метров, причём не начала, а именно середины и второй половины. Чудо, если вы зацепили XVI век, мистика, если вы нашли XV век, и совсем удача, если XIV век. Поэтому за ними и гонялись. И вот этот XVII век со своей сформированной уже материальной культурой, именно его вторая половина, допетровская эпоха, времена Алексея Михайловича, когда мы достигаем какого-то апофеоза в своём развитии, и в археологическом смысле бросается в глаза. Все старые постройки сносились под каменные подвалы, мы больше не видим эту материальную культуру и никогда не увидим. И это сделали не чёрные копатели, не современные строители, это просто наши предки отработали. А у нас есть с этим проблема, потому что нам хотелось бы получить полную летопись. И Тушинский лагерь, иллюстрирующий конец XVI – начало XVII века, в данной ситуации показывает генезис, откуда пошло всё, что мы видим позднее. И он не просто показывает, но так как он ещё и опубликован, то мы можем теперь понять, что мы находим дальше.

М. Родин: Теперь проще снимать кино про конец XVI – начало XVII века. У нас есть что людям дать в руки, во что их одеть.

О. Двуреченский: Да. Достаточно сказать о загадке с этими бердышами, о которой я писал в своей большой книге по вооружению. Ведь там одни из самых ранних бердышей. Если они происходят и датируются, то, извините меня, с двух мест – это Тушинский лагерь и Куликовская битва, где к северу стоял большой полк, и там случайно нашли два бердыша. Датированных бердышей из раскопок у нас единицы, несмотря на то, что их только в Оружейной палате 250 штук лежит. Они якобы происходят из Троице-Сергиевой лавры.

М. Родин: Они из каких-то арсеналов? Не из слоёв?

О. Двуреченский: Нет, это всё именно монастырские оружейные палаты, которые сводились в одно место. Но ни генезис, ни эволюцию, ни происхождение зачастую, просто так придя в музей, вы не поймёте, а здесь вы это видите. И это касается любых предметов. Например, изменилась или нет с древнерусского периода система открывания-закрывания дверей? Ключи вообще эволюционировали или нет? Мы хорошо знаем XIX век, потому что мы его застали этнографически. Но вот во времена Петра или при съёмках фильма «Михайло Ломоносов», вот как это было? За что вам зацепиться? Вот вы пришли в музей этнологии, хорошо, вы там зацепились. А здесь за что? Вы фактически на каждом шагу попадаете в мир фантазий. А Тушинский лагерь даёт, за что вам зацепиться. Во всяком случае в фильме «Иван Васильевич меняет профессию» не надо было бы стрельцов гонять.

М. Родин: Но они там все бегают с бердышами, которых тогда не было.

О. Двуреченский: Поэтому материальная культура в данной ситуации важна не только для того, чтобы просто снимать фильмы. Хотя так уж складывается, если в 1960-ые, 1940-ые не было таких уж искушённых зрителей, то сейчас, извините, возьмёшь какого-нибудь видеоблогера, там, BadComedian, так он уж, понимаешь, и книжки читает, и смотрит, и докапывается, и ему смешно порой, как всё это выглядит фэнтезийно, хотя фильм претендует на историческую достоверность. Оказывается, что-то в общественном сознании изменилось, людям желательно смотреть, видеть, знать и понимать, что они попадают правда в тот мир. Грубо говоря, так по-капиталистически: мы заплатили деньги – мы хотим получить картинку, не в стиле Marvel, а в стиле исторической достоверности. И желательно, что, если вы уж пишете, что там исторический консультант, чтобы он хотя бы там был, а не так просто пригласили, фамилию написали, а на самом деле никто его не учитывал.

М. Родин: Так всё и бывает, к сожалению, в российском кино.

О. Двуреченский: Так оно и бывает, да. Но во всяком случае, если уж он упёрся рогом, то он хотя бы знает, о чём рассказывать. А если лет двадцать назад снимать про начало XVII века, то разве что в Оружейную палату сходить и всех одеть.

М. Родин: Давайте приведём какие-нибудь примеры, что мы узнали благодаря анализу находок Тушинского лагеря. Именно про бытовуху. Вот вы упомянули замки. Как закрывали двери тогда?

О. Двуреченский: Прежде всего мы точно знаем, что древнерусская традиция замков прерывается, нет привычных нам древнерусских замков. Перед нами нутряные замки, то, к чему мы сейчас привыкли. Не обязательно навесные, а именно нутряные замки с характерными ключами.

М. Родин: То есть прям в дверь уже врезались?

О. Двуреченский: Прям в дверь врезали. Было это и раньше, но не в таком количестве, как мы сейчас получаем по обилию обнаруженных ключей. Получается, что строения всё-таки не совсем землянки. Уж с чем это связано – то ли все прятались друг от друга, то ли что. Но очень много замков. А самая забавная вещь – обилие и разнообразие кандалов и цепей.

М. Родин: Но это всё-таки военный лагерь, там пленные были, наверное.

О. Двуреченский: Наверное, были и пленные. Но важно понять кое-что. Даже если там было очень много, условно говоря, казанов для варки еды, мы нашли их не так много. Они есть, они иллюстрируют, но не характеризуют. Мы должны были найти их очень много, но не нашли, потому что их просто все увезли. То есть не факт, что оттого что мы нашли столько цепей, речь обязательно идёт о пленных, но важно, что их там такое количество. Тушинский лагерь даёт нам энциклопедию принуждения человека к сидению на одном месте или в яме, или в запертом помещении.

Там очень много разного, например, разнообразные системы стреножения лошадей. Мне даже трудно представить, чего там только нет. Да, всего 835 вещей, но из этих 835 вещей, есть и предметы личного благочестия…

М. Родин: То есть иконки, да? Или что-то ещё?

О. Двуреченский: Да, и крестики, и иконки. Некоторые могут быть датированы чуть попозже, чуть пораньше. Осветительные приборы всевозможные там: и светцы, и подсвечники, и европейские, и наши, и системы розжига огня…

М. Родин: Кресало вот это?

О. Двуреченский: Да. И система приготовления пищи, разнообразные ножи, в том числе европейские. И даже игровые жетоны для шляхты, которыми играли в игорных заведениях Западной Европы всякие наёмники. Есть и вещи, которые мы просто не очень понимаем, что это такое.

М. Родин: То есть?

О. Двуреченский: Сейчас не видео, я не могу показать, но если вы посмотрите на этот предмет, я до сих пор не понимаю, что это такое, потому что у него нет шарнира.

М. Родин: Что-то вроде кусачек такое.

О. Двуреченский: Но у него нет шарнира, то есть это цельнокованая штука. Что с ней делать? Масса вещей, назначения которых я просто не понимаю. Перед нами материальная культура, которую мы потом будем разгадывать. Есть, допустим, системы для крепления шатров, для варки пищи. Всё, что нужно для проживания в лагере – всё это есть.

М. Родин: Я правильно понимаю, когда мы будем в дальнейшем это изучать, мы можем, например, понимать как-то лучше ремёсла? Скорее всего, это же ремесленные штуки? Какие-то инструменты, технологические процессы.

О. Двуреченский: Главное понять, что это был лагерь, который жил жизнью города: кузни всех видов, ремонтные мастерские по оружию. Каким-то образом всё это сумели наладить. Даже такая самоорганизующаяся структура, состоящая из огромного количества лихих людей и работников из центрального аппарата, довольно быстро всё это выстроила. Это вообще забавно. Мы видим, как растут древние города, как медленно эволюционирует царский церемониал, как постепенно выстраиваются системы жизни, а тут это возникло практически одномоментно, как римский лагерь. И у нас нет таких прецедентов в нашей истории, что вот так выглядит раскопанный воинский лагерь. Про римские лагеря какое только кино не снимают, а у нас есть это. И это, можно сказать, такой наш ответ Керзону.

М. Родин: Что ещё с этой коллекцией, с этим Тушинским лагерем, какие перспективы исследований? Есть ли смысл там копать? Начнём вот с этого.

О. Двуреченский: Копать есть смысл всегда и везде, потому что, во-первых, новые технологии, во-вторых, я не думаю, что всё было разрушено. В-третьих, в пойменной части, несмотря на то, что идёт колоссальная застройка, стоял очень сильный казачий контингент, который был, по всей видимости, обойдён Виндавской дорогой. Есть само Спас-Тушино, древнее село, хотя, конечно, оно не могло поставить такое количество материальной культуры. Прежде всего надо провести серьёзную источниковую работу по топографии. Это скорее для историков и, конечно, для археологов, которые потом после этой книги попытаются во всём этом детальнее разобраться, отделить более ранние вещи от более поздних.

М. Родин: Систематизировать?

О. Двуреченский: Да. Это публикация коллекций, для того чтобы потом люди с этим работали. Это главная цель. Это не претензия на то, что я вам расскажу, как всё было, а просто чтобы люди это всё увидели, смогли потом на него ссылаться и с ним работать. Но и в том числе понять: это правда лагерь, и он был совсем не таким, как мы ожидали. Это вся полнота жизни.

М. Родин: Спасибо вам большое.

---