Искать закономерности?

Против скепсиса относительно экспериментального метода в исторической науке

Сведения об авторе:
Мочалов Дмитрий Петрович
Оренбургский государственный педагогический университет
Исторический факультет
44.04.01 Педагогическое образование магистерская программа «Историческое образование»
1 курс

Дмитрий Мочалов о своей работе

Между исторической наукой и обществом складываются проблемные отношения. Камнем преткновения является отрицание научности в истории. Говорят, будто никаких исторических законов не существует. В статье рассматриваются аргументы, которые используют противники исторической науки и приводятся контраргументы в защиту исторического знания. Сравнительно-исторический метод и его возможности представлены в качестве реального механизма по выявлению исторических законов. В результате доказывается наличие и несомненная роль закономерностей в инструментариях исторического познания, которое приближает нас к объективной истине. А это в свою очередь позволяет сделать вывод о научном характере исторического знания.

Цель работы состоит в научно-популярном изложении проблемы исторических закономерностей, её значимости для современного общества и роли сравнительно-исторического метода в её разрешении.

Задачи

•          сформулировать проблемные моменты в отношении российского общества к статусу исторической науки;

•          рассмотреть с историософской точки зрения основную аргументацию против исторических закономерностей;

•          определить те стороны сравнительно-исторического метода, которые могут быть использованы для научного решения проблемы;

•          выявить фундаментальное и прикладное значение проблемы исторических законов для современного общества.

Актуальность материала обусловлена падением доверия к исторической науке в российском обществе.

Материал основан на ряде новейших публикаций в сфере исторической компаративистики и затрагивает разнообразный круг иной методологической литературы.

Работа: лонгрид

 Жертвы перестройки

«О разных исторических сюжетах говорить очень любят, но при этом уверены, что «все врут», что узнать истину о прошлом невозможно либо совсем, либо по отношению к событиям XX века уж точно. <…> На вопрос «можно ли узнать истину о прошлом», подавляющее большинство студентов отвечают либо прямо отрицательно, либо с сомнением, приводя в качестве аргументов именно переписывание истории, сложность отделить корыстные выдумки идеологов прошлого (начиная с летописцев) от фактов, уничтожение источников, свидетельствующих против официальной версии и т. д.» [1]. Сергей Соловьёв

Как много в России людей, которые так считают!

И не так страшно мнение, что «все врут, ведь историю переписывают» — этим людям достаточно рассказать, что такое историография и почему историческое знание постоянно обновляется. Всё это заблуждения стихийные, связанные с упадком науки в целом. «Тяжелое наследие институциональных реформ», не иначе.

Куда опасней следующая стадия, когда человек убежден, что история в принципе не содержит закономерностей, не является наукой в полном смысле слова и её изучение не имеет смысла. Эта позиция подкрепляется теоретическими наработками, претендует на научность и популяризируется под соусом «критического мышления», а потому более прочно укрепляется в умах.

Историки же не могут дать достойного отпора. Проблема и так сложная, так ещё и сама историческая наука после «погрома» в 1980-1990-е гг. здесь чувствует себя неуверенно. Ладно — похоронили исторический материализм, так ведь и на замену ему ничего не пришло — ни мальтузианство, ни цивилизационный подход, ни хоть какая-то теория! Методологический плюрализм большинством был воспринят не столько как право «“исповедовать” любую методологию», сколько «не “исповедовать” никакой».

Направления атаки на историю весьма различны, но наибольшему скепсису подвергается именно её возможность устанавливать какие-либо законы. Нет методологии — нет возможности показать закономерности. Не видно закономерностей — нет прогностической функции. А раз так, то какой вообще смысл в изучении истории? Выходит, история — бесполезная наука, а то и не наука вовсе? Зарубежные специалисты прямо признают, что отрицание закономерности в истории есть не что иное, как частный случай отрицания её научности в принципе [2, С. 7]

Ну уж нет, так дело не пойдёт.

Скептики в наступлении

Итак, каковы же основные возражения против закономерностей в истории? В изложении этих позиций мы намеренно будем опираться на брошюру Л. Аксельрод, впервые изданную в 1922 году [3]. Мы лишь позволили себе поменять очерёдность выдвижения тезисов и несколько развить их.

Кто-то может нас упрекнуть в несовременности, но в том весь смысл: аргументы, против которых выступает Любовь Исааковна в данной работе, помогут вам убедиться в том, что основа для заявлений о ненаучности истории за почти столетний срок фундаментально не изменилась. Всё это вы можете услышать и прочитать сегодня. Судите сами:

1. Исторические явления многократно сложнее, чем природные, потому в них, в отличие от последних, не могут быть установлены какие-либо закономерности.

Если бы сложность была непреодолимым методологическим препятствием, то человечество никогда бы не пришло ни к одной междисциплинарной сфере. Да и вряд ли кто-то скажет, что по мере своего развития человечество изучает всё более и более простые явления. Сложность объекта накладывает на исследователя ряд существенных ограничений, особенно в обобщениях, но сама по себе проблема не является непроходимой стеной. Марк Блок в своё время отмечал нечто подобное, сравнивая сравнительный метод применительно к истории и лингвистике: «В этом смысле история общественного устройства находится в гораздо менее благоприятном положении. Дело в том, что язык имеет более единую и легче поддающуюся определению структуру, нежели любая система общественных институтов, поэтому проблема происхождения языков относительно проста». [4, С. 83]

Да, историки лишены счастья изучать чёткие понятия, которые легко измерить количественно. Но с подобными величинами приходится работать и учёным совсем иных направлений. Та же «операционализация», т. е. приведение весьма нечётких понятий, вроде «экономического благосостояния», к относительно измеримым параметрам успешно делает своё дело не только в истории. Да и нельзя забывать, что самый важный прорыв биологической науки — «Происхождение видов» Чарльза Дарвина — почти лишён такой «единственно научной» черты, как механическое сведение качественных характеристик к количественным [5, С. 344].

2. В истории невозможно установление закономерностей в силу наличия случайности. Человек со своей свободной волей делает события социальной жизни непредсказуемыми, вносит тот элемент случайности, который никогда не может быть учтён.

Столь пафосное и с виду даже очень трезвое возражение против истории на деле тоже малосостоятельно. Не потому, что ошибочно целиком и полностью, а потому, что вопрос, на самом деле, лежит в иной плоскости.

Проблема «случайности» существует во всех науках и является известной темой методологических изысканий во всех дисциплинах. Это отсылает нас к более масштабным и древним, как сам мир, дискуссиям о случайности и необходимости, о предопределённости и свободе воли.

Да что там человек с его осознанными поступками! А есть ли во всей Вселенной хотя бы один атом, который двигается в полном смысле слова «случайно», или же всё сущее во всём его многообразии обречено на рамки жёстких причинно-следственных связей? А можно ли сказать, что всякая наблюдаемая нами случайность есть лишь кажимость, вызванная недостатком знаний? Есть и те, кто утверждают обратное. Что всё сущее — хаос случайностей, на которые наше жалкое сознание пытается напялить шутовской колпак каких-то «законов», которые на деле есть только у нас в голове. Так нам, якобы, легче воспринимать мир.

Предположение наличия у человека свободы воли делает проблему случайности для гуманитарных наук чуть более актуальной, но возьмётся ли кто-то утверждать, что столь масштабные вопросы самой сути человеческого познания не касаются других дисциплин? Наверняка нет. Зато мы точно можем сказать, что человечество постепенно продвигается в их разрешении как на пути от частных наук к обобщениям, так и от более общих дисциплин к частным в качестве метода.

Не хочется говорить за сторонние сферы наук, но в отношении истории хотелось бы высказать мнение, что на самом деле опасаться нужно обеих крайностей. Потому что они, на деле, не столько противостоят друг другу, сколько представляют собой две стороны одной медали. Кажущийся объективизм «тотальной обусловленности» на деле оборачивается крайним субъективизмом. Но не исторических личностей и рядовых людей, а самого автора такой концепции, который разом берёт на себя роль демиурга, способного с опорой на абстрактную схему объяснить всё и вся, оставаясь при этом всего лишь человеком. С другой стороны, кажущаяся привлекательность и даже «гуманистический пафос» непредопределённости, господства свободы воли и личности в истории оборачивается жесточайшей тиранией по отношению к ней. В такой концепции на деле устанавливается свой диктат, диктат случайности, которая определяет всё, никем не может быть познана и преодолена. В сути — та же тотальная обусловленность всего, только вывернутая наизнанку.

3. Естествознание при установлении своих закономерностей активно пользуется экспериментом. Оно изучает повторяющиеся, легко воспроизводимые явления, которые в любой момент может вызвать и продемонстрировать тем свою правоту. История же не наука, ну или наука «не в полном смысле этого слова», потому что так не может. Она работает с единичными, уникальными, никогда не повторяющимися явлениями.

Очень интересное возражение, которое заслуживает подробного рассмотрения. Начнём с самых основ — с того, что есть повторяемость явлений. Мяч, подброшенный вверх дважды в процессе физического эксперимента: является ли каждый бросок тем же самым? Нет, уже хотя бы потому, что есть отклонение хотя бы на микрон, что в целом момент броска именно «этот», а не предыдущий — за мгновение мир уже изменился. Демокрит утверждал, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды, и этот случай как раз про это. Получается, естественники тоже работают с единичным, беря только наиболее общее, сущность, и отбрасывая то, что вторично.

Нам возразят, что погрешностей в данном примере никто и не отрицает. Вопрос в том, что они ничтожны, несущественны для установления железобетонной, естественно-научной закономерности. Говоря проще: никакой разницы. Мы целиком согласны, но это не меняет того факта, что речь уже не об абсолютной, тождественной повторяемости в полном смысле этого слова. Тут мы рискуем уйти в сторону, к вопросу о том, что же делает естественные науки такими точными — их объект или их метод, но это уже другой вопрос.

Но всё это уже далекая от простого человека философия. Предположим, что вышеизложенное — лишь «пустая софистика, не имеющая отношения к делу». А на деле в понятие «повторяемость» нужно вкладывать значение более приземлённое: Великую французскую революцию или коммутацию ренты не вызовешь в лаборатории в любое время суток.

Безусловно, это так, отрицать глупо. Но ведь есть и такая вполне всеми признаваемая дисциплина как геология. Она тоже работает с самыми что ни на есть «матёрыми» единичными явлениями. На планете Земля был только один-единственный плейстоцен, который никогда более не повторялся и уже не повторится. Тем не менее, геологию никто не выбрасывает из списка наук. А эволюционная биология, астрономия? Та же картина.

У истории, несмотря на обилие действительно уникальных и неповторимых событий, нет никаких поводов оправдываться более, чем все остальные, хотя осознание возможности в истории эксперимента всё равно даётся непосвящённому человеку с трудом. Давайте поговорим об этом подробнее.

Естественные эксперименты — творимые в истории или творимые историей?

Любовь Аксельрод ещё в начале XX века писала: «История также полна экспериментов, и в известном смысле и она представляет собою лабораторию, в которой производятся опыты. Но исторический эксперимент отличается от естественно-научного эксперимента тем, что экспериментатор-естествоиспытатель, имея дело с неодушевлёнными телами или животными, отчётливо сознает, что он производит опыт и потому с самого начала готов на неудачу. Исторический деятель, руководящий теми или иными событиями, экспериментирует бессознательно». [3, С. 12]

Старая большевичка весьма прозорливо смотрела в будущее — ныне этой позиции вторят и квалифицированные специалисты. Сборник «Естественные эксперименты в истории» под редакцией Дж. Даймонда и Дж. А. Робинсона как раз об этом. Каковы же эти положения в деталях?

Привычные нам лабораторные эксперименты, так называемые «управляемые эксперименты», поставленные и полностью контролируемые человеком, на самом деле не только составляют прерогативу не столь обширного круга наук, но и в самых точных дисциплинах применимы не всегда. Иногда «лабораторный эксперимент» мыслим, но невозможен в силу сложности осуществления, опасности для экспериментатора или безнравственности. Не говоря уже о том, что и этот метод имеет свои несовершенства.

Куда более распространён так называемый «естественный эксперимент», он же сравнительный метод, он же, с распространением западных веяний, стал у нас называться «компаративистской». К слову, согласно распространённым ныне представлениям, речь не идёт о каком-то специфически историческом методе. Он уже считается методом общенаучным, который лишь адаптируется к каждой конкретной дисциплине. [6, С. 141]

Вот как в одной из работ сборника «Естественные эксперименты в истории» характеризуется этот метод применительно к истории: «Под естественным экспериментом мы подразумеваем ситуацию, в которой некое историческое стечение обстоятельств или событие приводит к изменениям экономических, политических и социальных факторов в одних областях, но не в других сходных. Если разные территории, на которых происходят различные изменения, сопоставимы друг с другом, то мы можем посчитать ту группу, в которой изменения произошли, основной группой в эксперименте, а другую — соответствующей контрольной группой» [7, С. 288-289].

Теда Скочпол дополняет сходное описание следующими замечаниями: во-первых, можно следовать по пути поиска общего в различных объектах, где проявляет себя интересующий нас предмет, хотя эти объекты и различны в иных отношениях. Чем больше перемен, тем чаще всё одно и то же. Оно как бы высвечивается вопреки всем различиям. А можно, напротив, противопоставить те примеры, где присутствует объясняемый феномен и его гипотетические причины — иным примерам, в которых и феномен, и причины отсутствуют, но есть сходство с первыми примерами во всех других отношениях. [8, С. 85]. То же самое утверждал в своё время и один из видных теоретиков данного метода – французский историк Марк Блок. Он отмечал, что сравнение может идти по разным направлениям. В одном случае можно взять общества, отстоящие друг от друга как географически, так и по времени, что исключает какое-либо заимствование или общность происхождения [4, С. 66-67].

Например, таково исследование Джеймса Белича [9] о государствах, территории которых прирастали не далёкими колониями, а окраинами. США, Российская империя, Аргентина и ряд стран Британского Запада (Канада, Австралия и т. д.). Все эти страны имеют чрезвычайно мало сходств, но все они пережили период, когда одна сторона их границ переходила в слабо контролируемую «дикую территорию», именуемую фронтиром. Закономерности роста и упадка подобных пограничных территорий и были предметом интереса автора.

В другом случае можно взять для изучения намеренно общества, родственные по большинству аспектов, среди которых лишь одно имеет существенное для исследования отклонение [4, С. 68]. Он намеренно акцентировал внимание, что в сравнительном методе дело не сводится к аналогии, и, зачастую, в последнем случае найти различия и обусловливающие их параметры бывает важнее, чем бросающиеся в глаза сходства [4, С. 75-76].

Как пример близкого этой идее исследования можно привести работу Патрика В. Керча о полинезийских сообществах [10]. В материале рассматривается судьба трёх полинезийских племён на трёх разных по своим условиям островах, чьё общее происхождение достоверно установлено археологией. По сути, это один народ, на опредёленном этапе перемещённый в разные условия и представляющий собой для стороннего наблюдателя три «экспериментальные группы». Хотя, конечно же, речь идёт именно о «естественном» эксперименте. История сама его поставила, нам лишь остается наблюдать.

Однако добросовестность требует нас предостеречь и от того, чтобы оценивать полученные результаты выше, чем они того заслуживают. Вот что советский специалист Л. А. Журавлёв писал о характере получаемых подобным образом законов. Мы должны привести эти слова, дабы ни у кого не возникало впечатления, будто бы мы ведём к тому, что законы общественных и природных явлений составляют известное тождество. Этого нет и не будет просто в силу того, что различен их материал. К тому же, в данном высказывании проводится некоторая грань по вопросу о различии исторического закона и исторической закономерности, вопросу, который в силу объёма остался за рамками статьи.

Под историческими законами я подразумеваю не всякую повторяемость в истории (в отличие от исторической закономерности), но лишь определенный её вид, именно существование таких эталонов или «идеальных образцов», в приблизительном соответствии с которыми эволюционируют все социальные системы определенного типа. С помощью этих законов, зная состояние системы в данное время, можно предсказать её будущее состояние (или последовательный ряд будущих состояний). Возможна и обратная процедура: зная современное состояние системы, можно судить о её прошлом.

Такие законы ничего не говорят о том, как быстро совершается или в какой форме протекает переход от одного состояния к другому. Они ничего не говорят также о причинах перехода (это скорее «кинематические, чем «динамические» законы). И даже о том, будет ли вообще развиваться данная система. Они говорят лишь о том, что если система вообще будет развиваться, то развитие пойдёт в таком-то направлении и пройдёт такие-то обязательные, неизбежные этапы. Направление и порядок (последовательность фаз) развития — единственное содержание исторических законов» [11. С. 16].

Само собой, из самой сущности метода, его неконтролируемости, вытекает тот факт, что нельзя найти в «естественных условиях» два объекта, которые были бы идентичны во всём, за исключением одного-единственного признака, который изучает исследователь. Будут и другие различия, их будет много, и они будут запутывать.

Связаны ли обнаруженные отличия именно с теми причинами, с которыми их связал наблюдатель или они на деле обусловлены чем-то иным? Всегда есть риск взять для сравнения не те объекты, либо же сравнивать их по неподходящим параметрам. В этом большая сложность любого правомерного сравнения: чтобы вообще иметь возможность приравнивать что-то к чему-то, нужно известное подобие, но чтобы сравнение имело практический смысл, нужно также и немалое различие, чтобы чётче высветить суть. Мысль банальная, но в обоих случаях легко принять кажущееся за действительное.

В конце концов, стоит вопрос и о том, что некоторые явления просто повторяются не так часто, чтобы дать достаточно материала для сравнительного анализа.

«Естественный эксперимент» — не чудо, спасающее историческую науку от всех проблем. Этот метод сам нуждается в длительном развитии, в нём много проблем. И очень хотелось бы, чтобы читатель понимал — именно эти проблемы являются для исторической науки реальными и именно этим она бывает занята, когда её дергают за рукав с требованием очередных оправданий.

Заключение

Когда-то человек не понимал, а потому не мог приручить силы природы. Молния, движение небесных светил, смена времён года, загадки жизни казались совершенно необъяснимыми из себя самих. Люди искали внешние, фантастические объяснения любому видимому явлению, приписывая его злой и доброй воле высших сил, и людям ничего не оставалось, кроме как падать ниц перед идолами, пытаясь задобрить эти силы.

Дабы между нами и «естественниками», которых мы невольно задевали по ходу статьи, не было недопонимания, нужно справедливо признать, что ведущую роль в интеллектуальной эмансипации человека длительное время играли именно науки о природе. Отобрав у богов молнию, разгадав движения небесных светил и проникнув в тайны жизни, человек научился вызывать некогда грозные явления и приручать их на пользу себе. Избавившись от этой неопределённости, человечество избавилось и от духовных оков, от страха перед природной стихией, о которой мы вспоминаем лишь в минуту настоящего риска. Страх перед природой, ещё мучающий нас по ночам в виде грозных предзнаменований всепланетных природных катастроф, сходит на нет в бытовых условиях повседневности.

Преодоление бессилия перед внешней средой — огромный шаг вперёд, он позволил обществу взять свою жизнь в собственные руки, и этот прогресс лишь накапливается. Но только с одной стороны, с внешней…

Ведь, наблюдая природные законы, мы будто нарочно закрываем глаза на общественные. А там, где мы не знаем устройство механизма, мы не можем и влиять на него. Масштабные исторические процессы прошлого, социальные катаклизмы настоящего и проблемы итогов их развития в будущем выступают по отношению к нам как стихийные, слепые и непонятные силы. На них можно спешно реагировать — нельзя обуздать. Именно в этом лежит корень наших социальных страхов и нашей покорности судьбе. Ubi nihil vales, ibi nihil velis — где не имеешь силы, там ничего и не желай.

В конечном счёте, вопрос стоит так: признать необходимую закономерность в прошедшем значит признавать её и для будущего. Если человечество разберётся в историческом механизме, то и наша собственная деятельность наконец перестанет нас пугать, и при этом она станет гораздо эффективнее. Более того, если мы перестанем объяснять закономерные исторические события чисто локальными причинами, мы наконец-то сможем увидеть подлинное, а не просто декларируемое единство человечества.

Единственная опасность, о которой мы все должны помнить — превращение истории в схему, где всё уже объяснено раз и навсегда. Если мы перестанем изучать конкретный материал и каждый раз уточнять нашу картину мира, то история и вправду перестанет быть наукой. Марк Блок говорил по этому поводу: «Само собой разумеется, что сравнение лишь тогда имеет ценность, когда опирается на подробные, критические и основательно документированные исследования фактов» [4, С. 86].